Больнице Сен-Луи уже четыреста лет. Мы с Рен заходим в современное крыло, примыкающее к старой части здания. Остальных я отправила в Люксембургский сад, и они особо не спорили. Через стеклянный атриум льется свет, рисуя на полу призмы.
В пункте первой помощи тихо, много пустых стульев, а людей мало. Рен подходит к стойке, за которой стоят два медбрата, и обращается к ним на идеальном французском, ее голосок на удивление сладок. Я стою чуть позади и слушаю, понимая, что она пересказывает мою историю, которая их просто заворожила. Даже сидящие на стульях посетители подались вперед, прислушиваясь к ее тихому голосу. Я даже не знаю, откуда Рен все это знает – я ей не рассказывала. Может, за завтраком услышала или когда Келли рассказывала остальным. Когда она заканчивает, повисает молчание. Медбратья смотрят на нее пристально, а потом начинают набирать что-то на компьютере.
– Ты откуда так хорошо знаешь французский? – шепотом спрашиваю я.
– Я из Квебека.
– А почему ты в той больнице не поговорила?
– Потому что его там не было.
Меня спрашивают, как его зовут. Я диктую имя. По буквам. Стучат клавиши.
– Non, – говорит один из медбратьев. – Pas ici[84], – и качает головой.
– Attendez[85], – говорит второй. Подожди.
Набирает еще что-то. Говорит что-то Рен, я теряю нить, но одно слово всплывает на поверхность: число. На следующий день после того, как мы были вместе. Тот день, когда я его уже не увидела.
У меня дыхание перехватывает. Он смотрит на меня и повторяет дату.
– Да, – говорю я. Именно тогда он был здесь. – Oui.
Медбрат говорит еще и еще, я ничего не понимаю. Я смотрю на Рен.
– Они могут сказать, как его найти?
Рен спрашивает, потом переводит мне ответ.
– К архиву нет доступа.
– Но им не обязательно делать выписки. Что-то же о нем они должны знать.
– Говорят, теперь все только в бухгалтерии. Тут почти ничего не хранится.
– Должно же быть что-то. Время обратиться за помощью к Святому Иуде.
– А можно поговорить с врачом? – спрашиваю я у медбратьев на своем ужасном французском. – Может… – Я поворачиваюсь к Рен. – Как по-французски будет «дежурный врач»? Или тот врач, который принимал Уиллема.
Медбрат, наверное, немного понимает по-английски – он потирает подбородок и возвращается к компьютеру.
– А, доктор Робине, – говорит он и снимает трубку с телефона. Через несколько минут распахиваются двустворчатые двери, и такое ощущение, что в этот раз Святой Иуда решил послать нам бонус – врач оказывается красивым, как в сериале: вьющиеся волосы с проседью, а лицо одновременно утонченное и мужественное. Рен начинает объяснять, но я понимаю, что, утратила там я направление или нет, мне надо самой постоять за себя. Так что я с огромным напрягом пытаюсь объяснить по-французски: «Друг пострадал. Был в этой больнице. Потерялся. Надо его найти». Я на грани отчаяния, и с такими примитивными фразами, наверное, похожа на пещерную женщину.
Доктор Робине какое-то время смотрит на меня. А потом зовет за собой, мы проходим через те же двойные двери в пустую приемную, он показывает нам, что можно сесть на стол, а сам усаживается на стул с колесиками.
– Я понимаю ваше положение, – говорит он на безупречном английском с британским акцентом. – Но мы не имеем права никому показывать записи о пациентах. – Он смотрит прямо на меня. Глаза у него ярко-зеленые, взгляд пронизывающий и добрый. – Я понимаю, что вы приехали издалека, из Америки, но увы.
– Вы хотя бы можете сказать мне, что с ним случилось? Не глядя в карточку? Или это тоже нарушение протокола?
Доктор Робине терпеливо улыбается.
– Я принимаю по нескольку десятков человек в день. А это было когда – год назад?
Я киваю.
– Да, – и закрываю лицо руками. Меня заново накрывает осознание собственной глупости. Один день. Один год.
– Может быть, если ты расскажешь мне, как он выглядел, – доктор Робине бросает мне спасительную веревку.
Я хватаюсь за нее.
– Он голландец. Очень высокий, метр девяносто. Семьдесят пять килограммов. Волосы светлые, как солома, а глаза очень темные, почти как угли. Тощий. Длинные пальцы. На ноге зигзагообразный шрам, – я описываю, вспоминаю подробности, которые считала уже забытыми, и перед глазами встает его образ.
А у доктора Робине – нет. У него озадаченный вид, и я понимаю, что для него это просто высокий блондин, один из тысяч.
– Может, у тебя фотография есть?
Мне кажется, что созданный мной образ Уиллема находится в этом кабинете, живой. Он был прав, когда говорил, что для важных воспоминаний фотоаппарат не нужен. Я все это время носила его внутри.
– Нет, – говорю я. – Но ему швы накладывали. И еще у него был синяк.
– Это можно сказать о большинстве наших пациентов, – говорит доктор. – Мне очень жаль.
Он встает со стула, и что-то падает на пол. Рен поднимает с пола монетку в одно евро и протягивает ему.
– Подождите! Он вот так с монеткой делал, – говорю я. – Он мог перекатывать ее по костяшкам. Можно? – Я беру монету и показываю.
Потом отдаю ее доктору Робине, он рассматривает ее, словно она какая-то необычная. Подбрасывает и ловит.
– Commotion cérébrale![86] – говорит он.
– Что?
– Сотрясение мозга, – переводит Рен.
– Сотрясение?
Врач поднимает указательный палец и начинает медленно им вращать, словно вытаскивает воспоминания из глубокого колодца.
– У него было сотрясение. И, если я правильно помню, разрыв тканей на лице. Мы хотели понаблюдать за ним подольше – сотрясение мозга может иметь серьезные последствия, – а также хотели сообщить в полицию, ведь на него напали.
– Напали? Почему? Кто?
– Мы не знаем. В таких случаях заявляют в полицию, но он отказался. Он был очень взволнован. Я вспомнил! Он пробыл у нас лишь несколько часов. Хотел сразу же уйти, но мы настояли, что нужно сделать томограмму. Но когда мы его зашили и увидели, что кровоизлияние в мозг отсутствует, он сказал, что ему крайне необходимо идти. Что это очень важно, иначе он что-то потеряет, – он поворачивается ко мне и смотрит на меня огромными глазами. – Тебя?
– Тебя, – соглашается Рен.
– Меня, – перед моими глазами начинают плясать черные пятна, мозг словно разжижается.
– Кажется, она сейчас в обморок упадет, – говорит Рен.
– Опусти голову между колен, – советует врач. Он зовет медсестру, она приносит мне стакан воды. Я выпиваю. Внешний мир прекращает кружиться. Я потихоньку разгибаюсь. Доктор Робине смотрит на меня, как будто бы отодвинув шторку профессионализма.
– Но это было год назад? – спрашивает он, и его голос мягкий, как одеяло. – Вы потеряли друг друга год назад?
Я киваю.
– И ты его все это время искала?
Я снова киваю. В каком-то смысле, да.
– Думаешь, и он искал тебя?
– Не знаю. – И это правда. То, что он пытался найти меня год назад, не означает, что хочет и до сих пор. Или чтобы я его нашла.
– Но ты должна это знать, – отвечает он. Поначалу мне кажется, что он упрекает меня за незнание, но он берет телефонную трубку и звонит. А потом снова смотрит на меня: – Должна знать, – повторяет он. – Подойди ко второму окошку в кассе. Карточку показать не можем, но я сказал им дать тебе его адрес.
– Он у них есть? У них есть его адрес?
– Какой-то адрес есть. Иди возьми. И найди его, – он снова смотрит на меня. – Как бы там ни было, ты должна знать.
Я выхожу из больницы, иду мимо больных, которые во время процедуры химиотерапии греются в лучах вечернего солнца. Распечатку с адресом Уиллема я стискиваю в кулаке. Я на нее даже еще не смотрела. Я говорю Рен, что мне на минуточку надо остаться одной, и направляюсь к старым стенам этой больницы.
Я сажусь на скамейку, стоящую около прямоугольника травы, между старыми кирпичными строениями. В цветущих кустах танцуют пчелы, неподалеку играют дети – в этих больничных стенах течет насыщенная жизнь. Я смотрю на листок. На нем может быть любой адрес. Он сам может быть в любой точке света. Насколько далеко я готова зайти?
Я думаю про Уиллема, которого избили – избили! – и он все равно пытался найти меня. Я вдыхаю поглубже. Запах свежескошенной травы смешивается с ароматом пыльцы и выхлопными газами грузовиков, ждущих у обочины. Я смотрю на свое родимое пятно.
Разворачиваю распечатку, я еще не знаю, куда мне придется ехать, но знаю, что поеду.
Тридцать четыре
АвгустУтрехт, ГолландияВ моем путеводителе Утрехту уделяется аж целых две страницы, так что я жду увидеть крошечное или страшное промышленное местечко, но оказывается, что это красивый средневековый город с извивающимися узкими улицами, домами ленточной застройки с щипцовыми крышами и многочисленными каналами с плавучими домами, и трудно понять, живут ли здесь люди или это кукольный город. Хостелов тут немного, и когда я нахожу тот единственный, на который мне хватит денег, оказывается, что раньше это был сквот. И у меня возникает такое чувство, словно какая-то секретная часть мироздания посылает мне сообщение: «Да, именно сюда ты и должна была попасть».
