Но в воде были всего-навсего сухие желтые листья и блики солнечного света, уносящиеся прочь в вихре водоворотов. А вдоль всего берега был виден и источник этих опавших желтых листьев: в сером тумане из веток засохших деревьев отливали золотом покрытые листьями ивовые кусты.
Это были деревья Ивешки, под каждым из которых могла быть нора водяного.
Не было никакой необходимости указывать на них Ууламетсу: едва ли он мог проглядеть их. Саша все стоял и смотрел на них, пока ветер не закрыл их, раздув парус. И как только эта часть берега исчезла из вида, скрытая парусом, ненадежная палуба заставила их поскорее сесть. Саша же подумал в этот момент о том, сесть нужно не так близко к борту, чтобы быть все-таки подальше от воды. Он потянул Петра за рукав, указывая ему на место недалеко от мачты. Петр ничего не сказал на это молчаливое приглашение: он только взглянул назад со своего нового места, где он сидел подняв колени и спрятав под них больную руку. Но когда Саша посмотрел назад, то не увидел ничего нового: Ивешка по-прежнему стояла рядом с Ууламетсом, и они оба вглядывались куда-то в даль. Ветер трепал их одежду и развевал волосы, закрывая им лица.
Тем временем, лодка уверенно скользила по волнам, и постоянно наполненный ветром парус позволял ей легко следовать всем изгибам реки.
Саша уселся так, чтобы снова смотреть вперед. Его руки были крепко зажаты между колен. Только что увиденная им картина золотого орнамента на фоне серых засохших деревьев и плывущих по реке желтых листьев постоянно преследовала его… Он не мог понять, почему в его памяти задержалось именно это, а не что-то другое: Ууламетс, стоящий у руля, или присутствие водяного в темной глубине реки. Почему именно вид опавших желтых листьев мог быть таким зловещим?
Золото на бледном сером фоне. Остатки жизни среди мертвого пространства, последний яркий и все еще живой цвет, выделяющийся на фоне вымершего леса и темной воды.
Казалось, что эта картина отражает ту самую свободу, которую только что обрела Ивешка. У него не было никаких сомнений, чтобы воспользоваться колдовством, но оставалось лишь маленькое удивление, что ветер отказывался слушаться и не выдерживал одного направления. Но здесь он успокаивал себя тем, что несмотря на то, что здесь действовало так много желаний, каждое из которых направляло в разные стороны, в итоге он все равно мог двигать лодку вперед.
Но по какой-то странной причине он продолжал видеть желтые листья уносимые течением, и раздумывал о том, что все-таки следовало быть поумнее, чем он был, потому что ему следовало бы понимать такие вещи и не ошибаться в самых простых ситуациях.
Теперь они уплывали все дальше и дальше от Киева, удаляясь от мечты, которой так грезил Петр. Но мало того — он чувствовал себя виновным в этом.
И боялся.
Петр всегда недолюбливал лодки. Он понял это с самого первого раза, как только палуба начала крениться под ним, а лодка при этом набирала скорость. Когда нос лодки начал раскачиваться то вверх, то вниз, а палуба уходила из под ног, он вцепился в поручни, едва не прижимаясь к ним, и думал, что лодка готова вот-вот перевернуться.
Все, что окружало его сейчас, уже не вызывало удивления: и то, что Ууламетс стоял на корме рядом со своей дочерью-призраком, и то что ветер дул без изменений, и то что с ивешкиных деревьев падали в реку листья, и даже то, что водяной мог быть здесь, совсем рядом с лодкой. Что еще можно было ожидать здесь? Колдуны делали все, что хотели в этих лесах, колдуны вовлекли его в свои дела, а рука продолжала беспокоить его. И первый раз в своей жизни Петр Кочевиков почувствовал себя абсолютно несчастным.
Как ни странно, но утонуть в реке не казалось ему самым худшим из того, что могло случиться с ним. Ему был не страшен даже водяной, который мог поджидать внизу, чтобы запустить в него свои маленькие черные лапы. Ничто из этого не было столь ужасным, как это ощущение, охватившее всю глубину груди: он не мог переносить ритмичное движение лодки до такой степени, что в один прекрасный момент он мог просто свалиться с палубы…
Разумеется, колдуны могли без всякого труда передвигаться по лодке, даже не покачнувшись и, конечно, ощущали обычную легкость внутри. Ведь они могли в конце концов просто пожелать никогда не падать за борт.
Но он знал, что Ууламетс хочет утопить его. И он не собирался вставать, во всяком случае не больше, чем собирался бы опустить свою голову за борт, где водяной мог схватить ее.
— Может быть, ты хочешь есть? — спросил его Саша, глядя в темную воду.
Нет. Уж чего-чего, а есть он не хотел вполне определенно.
Саша встал и пошатываясь прошел на корму, придерживаясь за веревки и едва не падая на последних шагах, в то время как Петр наблюдал за ним, по-прежнему вцепившись в поручни. Можно было предположить, что Саша проделал этот нелегкий путь на корму с одной единственной целью: поговорить со стариком… об ужине.
Или о том, чтобы сделать остановку. Петр вполне искренне надеялся на это.
И ему даже показалось, что Ууламетс начал разговаривать с мальчиком: он не мог точно видеть этого со своего места, если бы даже и нагнулся. Но вот Саша заковылял назад, теперь к низкой палубной надстройке, где они хранили свои припасы, а затем проделал рискованный путь назад, к Ууламетсу и его дочери, держа в руках еду и питье. Наконец он оставил их и пошел, спотыкаясь и подвергаясь все той же опасности, но теперь уже на нос лодки, по-прежнему держа в руках кувшин и еду.
Петр подхватил его и с трудом усадил рядом с собой на дощатую палубу.
— Мы остановимся перед наступлением темноты, — сказал Саша.
Слава Богу, подумал Петр.
Саша протянул ему принесенный кувшин и сушеные ягоды.
Но сейчас он не хотел даже этого.
Нет, ради Бога, только не это.
Неожиданно лодка сильно закачалась. Саша ухватился за ногу Петра и успел подхватить кувшин, прежде, чем он мог соскользнуть с палубы.
У него еще хватало безрассудства усмехнуться.
Петр нахмурился, сжал зубы и еще сильнее вцепился в поручни. Ветер усилился, посвистывая меж натянутых снастей и заставляя скрипеть и трещать все деревянные части старой посудины. Водяные брызги поднимались вверх, образуя легкую мглу, которая сверкающим блеском покрывала поручни и приятно холодила одну сторону его лица. Так продолжалось некоторое время, пока солнце не начало опускаться, превращая водяную пыль в золотистое облако… пока с ужасающим треском парус не порвался пополам, и палуба заходила ходуном, а канат лопнул как простая бечевка, и его концы просвистел над их головами.
Петр схватил Сашу, все еще напрасно пытающегося удержать кувшин, который теперь заскользил по палубе. В следующий момент извивающийся конец оборванного каната, обвился вокруг него, словно умирающая змея, а порванный парус развевался и потрескивал над ними.
Лодка двигалась теперь сама по себе, мечась из стороны в сторону, словно пьяная, но все еще чуть-чуть управлялась остатками болтающейся на мачте парусины, плавно скользя по направлению к темному плохо различимому берегу.
— Мне очень не нравится это, — едва слышно пробормотал Петр, как только лодка и берег начали сближаться. Деревья надвигались на них огромной темной массой, и выступающие ветки уже задевали их лица.
Он нагнулся, прикрывая собой Сашу, продолжая одной рукой держаться за поручень, пока лодка, задевая дном о песок, продвигалась вперед, а огромные сучья нависали над самым ее носом, больно ударяя их ветками.
Медленно покачиваясь, лодка приставала к берегу, и все новые и новые ветки накрывали их с правой стороны.
Наконец она встала, оставляя пузырящийся след на воде, и в тот же момент Ууламетс закричал с кормы:
— Дураки! Отвязывайте канаты! Опускайте парус! Поторопитесь! Петр спотыкаясь и пошатываясь встал на ноги и начал отвязывать канат, проклиная все на свете, в то время как Саша пытался помочь ему ослабить узел. Наконец вдвоем им удалось снять перекладину. Рваный парус свалился на них в тот момент, когда лодка всем бортом врезалась в нависающие ветки.
— Чудесное местечко, — заметил Петр, когда Ууламетс уже приказывал им закрепить лодку около деревьев. Петр все еще чувствовал дрожь в коленях, когда пересекал ненавистную палубу. И в тот момент, когда он крепко ухватился за тоненькую веточку, то мгновенно ощутил глубокое облегчение от долгожданного соединения с землей. Он немедленно набросил швартовочный канат на самый толстый сук и как можно туже затянул на нем узел.
Но глубокий мрак среди деревьев заставил его глядеть в ту сторону, где над поблескивающей водой еще брезжил сумеречный свет уходящего дня и где с кормы лодки доносилась человеческая речь: это Ууламетс резким голосом давал наставления Саше как правильно завязывать узел и предлагал Ивешке не мешкая разобраться в их запасах и готовить ужин…
