Быстро прошагав вперед, он уверенно зашел в палату, а я тихонько засеменила следом.
И вот я увидела родительницу. Забинтованная и залепленная пластырем, она точь-в-точь походила на физиономию, нарисованную на салфетке. Огромные синяки расползлись по всему лицу от лба до подбородка. Ее голова напоминала тряпичный мяч. Через две узкие прорези виднелись глаза. Несмотря на предупреждение отца, со мной приключилась истерика. Я зарыдала, закашляла, захрипела, не в силах перенести того, что увидела. Я пришла в себя только, когда в комнате появился фельдшер, который удерживал родительницу в постели. Подоспевшая медсестра вонзила в ее руку шприц, а фельдшер легонько гладил ее брови. Родительница не отрываясь смотрела на мужа, и ее возбуждение заметно падало.
– Как ты только мог? – всхлипнула она. – Мне больше не хочется жить!
С этими словами она откинулась на подушках и отключилась.
Клара вывела меня из палаты и провела в приемный покой. Здесь мы устроились на зеленой пластиковой кушетке и принялись шептаться.
По какому-то загадочному стечению обстоятельств Клара зашла как раз в палату № 1212. Она понятия не имела, какая там находится пациентка, и едва не грохнулась в обморок, когда увидела родительницу в таком состоянии. К тому же она вошла в самый неподходящий для этого момент. Несмотря на то, что глаза родительницы совершенно заплыли, а сама она была накачана наркотиками после операции, родительница углядела-таки на мужнином воротнике след розовой губной помады.
– Я стояла в дверях, – рассказывала Клара. – Отец даже не пытался ничего отрицать. Он просто заявил ей, что делает то, что ему нравится, а если ей это неприятно, то она может убираться в Винконсин или куда-нибудь еще подальше.
Он заметил Клару лишь когда стал выходить из палаты.
– Он сказал, что едет ужинать с тобой, а мне велел оставаться с матерью, пока он не вернется…
Когда же он вернулся и привез меня, фельдшер как раз был вызван, чтобы успокоить родительницу, которая пыталась сорвать с себя повязки. Клара закончила свой печальный рассказ, и я крепко обняла ее. Как хорошо, что у меня такая сестра. Впрочем, я чувствовала себя совершенно разбитой и беспомощной. У меня просто в голове не укладывалось, что родитель мог поступить подобным образом.
– Удивительно, что вы вообще смогли после этого что-то обсуждать, – печально говорит Куинси.
– Не то слово, – подтверждаю я, провожая ее до двери.
– Впрочем, может быть, это сделало тебя только крепче, – говорит она и обнимает меня. – Я должна идти, Мэгги. Увидимся вечером в Русской чайной, хорошо?
– Да. И знаешь, Куинси, я так…
– Знаю, знаю, – кивает она. Я снова обнимаю ее.
– Я так тебе благодарна за все.
Она немного отстраняет меня от себя и тихо говорит:
– Не позволяй сегодня никому себя огорчать. С тебя и так вполне достаточно.
Когда Куинси уходит, я завариваю свежий кофе и принимаюсь суетиться в ожидании родительницы. Звонок в дверь раздается в тот самый момент, когда я расставляю на подносе чашки и блюдца. Вот и родительница, собственной персоной. Вправленный нос, трижды подтягивавшееся лицо и стройная фигура. Последнее достигалось путем многолетних упражнений. Выглядит весьма прилично для своих шестидесяти четырех лет. Можно сказать, даже хорошо. Если, конечно, не присматриваться. При близком рассмотрении ее лицо выглядит потасканным, а губы кривит нервная судорога. Она сбрасывает норковое манто. Я обнимаю ее, а она стоит, словно не замечает моих чувств. Наконец она делает два шага вперед и напряженно улыбается.
– Ты выглядишь относительно ничего, Маргарита. Немного усталая. Но это от твоего неправильного образа жизни.
Она входит в гостиную и одергивает свой черный свитер. Кроме свитера, перехваченного в талии широким поясом, на ней еще черные слаксы. Она усаживается.
– Ты приехала насовсем или в отпуск?
– В отпуск. Но я еще не знаю, куда и когда мне нужно будет ехать. Это должно выясниться вечером. Я сегодня ужинаю с Грэйсоном.
Я угощаю ее кофе, и она молча принимается его цедить. Она отводит глаза и нервно покачивает ногой.
– Что тебя беспокоит? – наконец спрашиваю я. – Что-то не так? Я почувствовала это, еще когда мы говорили по телефону.
Она протяжно вздыхает.
– Просто жаль, что Клара уехала в отпуск…
– Об этом я уже слышала, мама, – говорю я устало. – Тебя беспокоит что-то другое.
– Ну, – говорит она, ставя чашечку из-под кофе, – в общем, то же, что и всегда. И тебе, и Кларе все это очень хорошо знакомо.
Она могла бы не утруждать себя дальнейшими объяснениями, потому что мне действительно все это слишком хорошо знакомо. Одно и то же на протяжении многих лет.
– Твой родитель спутался с другой женщиной Пора бы мне уже к этому привыкнуть. – Она снова вздыхает. – Однако теперь я уже слишком стара и слишком устала, чтобы притворяться, что ничего не замечаю, и… мне так не хочется доживать жизнь в одиночестве.
– С чего ты взяла, что он спутался с другой? Родительница окидывает меня недоуменным взглядом. Она, конечно, всегда знала, что я не очень умна, но чтобы до такой степени…
– С чего, спрашиваешь, я взяла? – повторяет она с отвращением. – С того, с чего и всегда. Он почти не ночует дома, а когда появляется, то непременно раздается один телефонный звонок. Это у них условный сигнал. После этого он пробирается к себе, чтобы тайком сделать ответный звонок.
Уже почти три часа дня, а родительница все еще сидит у меня в квартире. Ее доканывает бессердечное поведение супруга. С каждым годом боль все нарастает. С течением времени это подтачивает ее душу и поселяет в ней страх. Она сидит на краю диванчика и безуспешно пытается мне доказать, что страх остаться одной куда мучительнее, чем то, что ей приходится сносить от моего родителя.
– Я ведь уже совершенно не способна существовать одна. В этом смысле я не целый человек, а только половина.
– Вовсе нет. Все зависит от тебя самой.
– Увы, нет. Ты же видишь. Моя жизнь потрачена на него. Без него я ничто.
Невозможно убедить ее в обратном. Долгие годы она доказывала это себе и слышать не хотела ни о чем другом. Она страшится не потери, а пустоты.
– Он без тебя тоже не сможет, – говорю я.
– Что касается твоего отца, – отвечает она, – он только счастлив будет.
– Может, и ты была бы счастлива.
Но она даже не желает об этом слышать.
– Между прочим, – вдруг говорит она, – у твоего мужа родился второй ребенок. Тоже мальчик.
Эрик Орнстайн вот уже шесть лет вторично женат. Теперь он – отец. Причем не одного, а даже двух детей. Однако он все еще остается «мужем» Мэгги Саммерс. Нелепо даже надеяться на то, что родительница когда-нибудь перестанет называть его моим мужем.
