Тяжело идти с раной в ноге, превозмогая сильную боль, да еще и глядеть при этом не вперед, а назад, но Душитель справился с этой непростой задачей. Ушел, ни разу не споткнувшись, тем же путем, что и пришел, будучи уверенным, что Вера его так и не увидела. Она за эти секунды и продышаться-то толком не успела, где ей головой по сторонам вертеть и вглядываться. Это хорошо. Ничья. После стольких выигрышей можно позволить себе одну ничью, черную горошину перца на белоснежной карьерной лестнице. Сам, в сущности, виноват — проявил легкомыслие, пренебрег старой как мир мудростью «not macht erfinderisch»[452]. И вообще, надо было орудовать не веревками, а руками, скорей бы управился…
Ковыляя по темному коридору, Душитель на мгновение зажмурился от удовольствия, представляя, как славно бы трепетала нежная шейка жертвы в его крепких стальных пальцах, и тут же был наказан — споткнулся на ровном месте и тихонько взвыл от боли. Хорошо, что никто не увидел. Что толку мечтать о несбыточном? Да, руками в этом случае было бы приятнее, но ведь свою руку, в отличие от веревки, в качестве улики в чужой карман не подсунешь. Нам только кажется, что мы управляем обстоятельствами. На самом деле управляют обстоятельства нами, и высшая мудрость заключается в умении извлекать из всего пользу. По замыслу Душителя, полиция должна была найти веревку у подставного болвана. Тогда бы все получилось так ладно, что ладнее некуда. Могло получиться…
С каждым шагом досада увеличивалась. Кроме нее убийца начал испытывать стыд. Надо было во что бы то ни стало довершить начатое, а не убегать. Душить с подкашивающейся ногой невозможно, «грязная работа», но можно было потратить две секунды на то, чтобы свернуть жертве шею. Черт с ней, с уликой-веревкой, было бы дело сделано. Но от острейшей и, что самое главное, внезапной боли в ноге пришел в смятение, запаниковал, инстинкт побудил спасаться бегством. Убежать, спрятаться, спокойно все обдумать и тогда уже действовать — вот главное правило в тех случаях, когда что-то идет не так. Ладно, что уж теперь переживать. Снявши голову, по волосам не плачут, и раз уж дело пошло вкривь да вкось, то незачем продолжать. Себе дороже. Надо переделывать заново. И переделывать сразу же. Обработать рану, сделать обезболивающую инъекцию и воспользоваться самым надежным средством — ядом. Один укол отравленной иглой — и все. Нужно было сразу ядом, незачем было умничать. Сложные комбинации хороши для шахмат, в жизни чаще срабатывают простые. Сейчас жертва придет в себя и поднимет шум. Сердечный приступ после нападения убийцы не вызовет ни у кого сомнений. Даже с учетом молодого возраста.
Яд Душитель использовал редко. Причин тому было две — осторожность и особенности характера. С одной стороны, сердечный приступ — это удобно. С другой стороны, один и тот же метод это l’йcriture,[453] причем указывающий на серьезного человека, потому что обычным убийцам такой яд взять неоткуда. Может потянуться ниточка, а этого допустить нельзя. На досуге Душитель развлекался разгадыванием головоломок и прекрасно понимал, что любая задача кажется неразрешимой лишь до тех пор, пока не ясно, с чего следует начинать. Ниточек должно быть много, чем больше, тем лучше, и все они должны быть короткими. В этом залог спокойствия. Да и от яда нет никакого удовольствия. Другое дело, если орудием убийства являются нож или топор. К тому же ядовитую иглу никому не подбросишь, а топор или нож — запросто. Дополнительная польза. Путаются следы и устраняется с дороги кто-то мешающий или просто неприятный.
Нога болела как-то странно. При каждом втором шаге боль ощущалась не так сильно. Над причиной этого интересного явления стоило поразмыслить на досуге. Никем не замеченный, Душитель дошел до каморки, в которой подсобные рабочие хранили свой нехитрый инструмент и всякую нужную им всячину: пустые мешки, обрезки досок, какие-то железки. Здесь можно было привести себя в порядок — перевязать рану, отдышаться, сделать особый обезболивающий массаж, который ненадолго уменьшит боль, причесаться, поправить одежду. На черных брюках кровь была почти незаметна, что весьма порадовало Душителя. Ему предстояло пройти всего-навсего с полсотни шагов до своей «берлоги», в которой можно было как следует обработать рану, сделать инъекцию, переодеться и немного полежать, ожидая, пока обезболивающее подействует. Главное, чтобы рана не воспалилась. Колотые раны в этом смысле самые опасные. Дырка копеечная, а неприятностей можно получить на сто рублей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Из каморки Душитель вышел обычной своей походкой — бодрой, энергичной, деловитой. Несмотря на массаж — надавливание пальцем на определенные точки — нога продолжала болеть. Для того чтобы подбодрить себя и замаскировать гримасу боли, которая могла непроизвольно появиться на лице, Душитель тихо напевал на ходу, преувеличенно артикулируя сочными губами:
Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, В глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон…
Пением в киноателье никого нельзя было удивить. Здесь постоянно пели-напевали. Одним песни помогали войти в образ, другим — разогнать меланхолию, а многих к пению располагала царившая здесь творческая атмосфера. «Киношники» (так в своем кругу называла себя здешняя публика) делились на два лагеря — мечтатели и практики. Мечтатели, как и следовало из названия, мечтали о том, чтобы добавить к изображению звук, надеясь, что это придаст кинематографу большую выразительность, а практики пользовались тем, что имели. Выражением лица, жестом, движением можно выразить куда больше, чем словами. В театрах этих самых слов предостаточно, однако публика с каждым годом все больше и больше симпатизирует кинематографу. Это же неспроста.
Полсотни шагов — пустяк. Ступеньки — тоже пустяк. Чуть больнее, но зато есть перила.
Паду ли я, стрелой пронзенный…
Здесь Душитель поперхнулся и нахмурился — больно уж жизненно выходило, — но тотчас же посветлел лицом, выдавил из себя улыбку и чуть громче прежнего допел до конца:
Иль мимо пролетит она, Все благо: бдения и сна Приходит час определенный; Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход!
Последнюю строчку повторил трижды. Тьма — она разная, смотря что понимать под этим словом. Есть Вечная Тьма, есть тьма ночная, в несуетливой тиши которой так славно думается (все свои гениальные планы Душитель придумывал и оттачивал по ночам), а есть тьма спасительная, в которой можно укрыться. Благословен и день забот, благословен и тьмы приход…
— Миндальное мыло, миндальное мыло, миндальное мыло… — шептала Вера, чувствуя, как к ней возвращается жизнь.
Она осторожно огладила рукой живот, со всем возможным вниманием прислушиваясь к ощущениям. Слава богу! Кажется, все в порядке.
«А ножки-то у ее сиятельства чистый миндаль!» — вспомнилось вдруг из какого-то недавно читанного романа. Миндальное мыло — хороша примета! Что теперь, ходить по ателье и всем мужчинам по очереди руки целовать? Так и в психиатрическую клинику угодить недолго. К тому же, едва увидев столь странное действо, убийца обо всем догадается, избавится от миндального мыла и начнет пользоваться другим, хотя бы земляничным или простым яичным, без запаха.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Хороша улика! Вроде есть, а как ее использовать, непонятно. Вот если бы спица сломалась и кончик остался бы в ране… Но нет — окровавленная спица с шестью рядами петель валялась на полу. Рана! Окровавленные брюки! Но что, если убийца умеет владеть собой не хуже Муция Сцеволы[454] и сможет ходить, не хромая? Рана, наверное, не столь уж и страшна, спица ведь не сабля. А брюки не проблема — в киноателье полным-полно разной одежды. Можно незаметно стянуть в костюмерной подходящие брюки, Галина Мироновна если и хватится, то не скоро. Какие еще улики? Веревка? Вера поискала глазами веревку, но не нашла — на полу, кроме двух спиц, ничего не было.
