В Мэтчеме миссис Лоудер говорила Милли, что они с ее племянницей – союзницы и вместе могут покорить практически весь мир; но хотя это было заявление, в котором уже тогда смутно проглядывала великая романтическая зачарованность, наша девушка теперь увидела в нем скорее приближение к некоему смыслу. Кейт, кстати сказать, и в одиночку могла покорить все, что угодно, и она, Милли Тил, вероятно, тоже относилась к тому самому «миру», но только как его крохотный клочок, вдруг вторгшийся в пространство привлекательной девушки и посему требующий немедленных действий с ее стороны. И на том основании, что в ее отношении будут предприниматься некие действия, она, несомненно, тоже примет участие в покорении мира, ей тоже придется внести свою лепту, а Кейт – это принять: каждая из них тем самым в этом смысле сделает что-то, чтобы соответствовать идеалу тетушки Мод. Вот к чему, коротко говоря, все теперь и свелось; то, что происходило сейчас при мирном свете допоздна горевших ламп, было всего лишь репетицией могущей произойти большой драмы. Милли понимала, что с ней уже «имеют дело» – действуют красиво и всецело: она подчинилась этому воздействию, ибо именно таким способом, как она чувствовала, она отдавала их общему делу свою полезную силу. А то, что должна была принять Кейт, Кейт приняла столь же свободно и, по всей видимости, столь же благодарно, заново принимая, с каждой новой размеренной прогулкой по гостиной, установленные меж ними отношения и освящая их своим проявленным к ним интересом. Мы, естественно, имеем в виду интерес к самой Милли; интерес к Кейт, как чувствовала Милли, был, пожалуй, послабее. Все это возникло легко и изобильно во время их вечерней беседы, в быстром полете времени, до того момента, когда чары рассеялись, – все это возникло из обстоятельства, ни в коей мере не анормального, то есть из того, что Кейт в тот вечер была в совершенно необычайной «форме». Милли помнила: Кейт как-то говорила ей, что бывает в наилучшей форме поздно вечером; помнила, что слова подруги, звучавшие такой уверенностью, заставили ее задуматься – а когда же сама она бывает в наилучшей форме? – и как счастливы, вероятно, те, кто обладает для этого точно установленным временем. У нее такого времени вообще не существовало – она никогда не бывает «в наилучшей форме» – если, конечно, не считать, что это случается с нею, когда она слушает, наблюдает, восхищается или вдруг теряет силы. Более того, если Кейт была теперь совершенно безжалостно хороша, как никогда, поразительным казался тот факт, что она никогда еще не была и так откровенна: это была личность такого калибра, как сказала бы Милли, что, даже «имея дело» с вами и, следовательно, тщательно выбирая очередной шаг, она могла дать себе волю, могла, как ни иронично это звучит, вполне доверительно и с избытком рассказывать такие вещи, о каких никогда не говорила прежде. Именно такое и создавалось впечатление – Кейт рассказывала, и вполне очевидно, что для собственного облегчения тоже: почти так, будто погрешности видения, ошибки в пропорциях, сохранившаяся наивность души ее слушательницы, все еще нуждающиеся в исправлении, в отдельные моменты слишком сильно действовали ей на нервы. Она сейчас и напустилась на них, на эти источники раздражения, с веселой энергией, которую Милли могла бы счесть циничной, но на которую она тем не менее сама напросилась – тут ее подруга высказалась вполне внятно, – так как, в определенной связи, американский разум просто «не тянет». Казалось, по крайней мере, – а американский разум Милли в тот момент сидел там, трепещущий и ослепленный, – что он не способен понять английское общество без личного противостояния ему во всех случаях. Такое не может продолжаться по… – тут существует какой-то термин, Кейт не могла его вспомнить, и Милли предложила сначала «аналогию», потом «индукцию», а потом, в отличие от первых двух, «интуицию» – ничто не подошло: необходимо было пройти подготовку и быть введенной в каждый отдельный элемент этого монстра, получить возможность обойти все вокруг, либо для того, чтобы ощутить преувеличенный до экстаза восторг, либо для того, чтобы испытать (как представлялось этому критику) еще более несоразмерный шок. Кейт допускала, что этот монстр мог принимать угрожающе огромные размеры для тех, кто родился среди форм менее развитых и потому, без сомнения, менее занимательных; он мог, с некоторых сторон, выглядеть странным и ужасающим монстром, предназначенным пожирать излишне доверчивых, унижать гордых, бесчестить добропорядочных; но если тебе приходится с ним жить, ты, чтобы не быть все время настороже, должен научиться – как это делать; чему сегодня вечером, коротко говоря, фактически и способствовала наша привлекательная девушка, выступая в роли учительницы.
В процессе обучения она раскрывала тайны дома на Ланкастер-Гейт и всего, что в нем содержалось; она легко и быстро, как отмечал трепещущий разум Милли, раскрывала тайны тетушки Мод, источники гордости тетушки Мод и первопричины самодовольства тетушки Мод; но более всего она раскрывала тайны собственные, и, естественно, именно это более всего обогащало ее откровенность. Она больше не говорила со своей подругой – в стиле тетушки Мод – о том, как они могли бы покорить небеса: она в тот вечер говорила, по странной и блестящей собственной прихоти, о необходимости прежде всего не быть ни глупой, ни вульгарной. Для нашей юной американки это могло бы стать уроком умения видеть вещи, как они есть, – уроком таким многосторонним и запоминающимся, что ученице, как мы успели показать, оставалось лишь изумляться, его воспринимая. Странным к тому же было то, что урок мог сослужить свою службу, при этом совершенно явно исключая любое личное пристрастие. Дело было не в том, что Кейт не любила тетушку Мод, которая, как она заявляла в других беседах, была единственное, что у нее – Кейт – имелось, но ведь эта милая дама неизгладимо отмечена непостижимой природой и ужасным искусством, она просто не может – да и как она могла бы?! – быть тем, чем быть не может. Она – не что-то. Она – не кто-то. Она – не где-то. Милли не должна так думать – Кейт, как добрый друг, не может ей это позволить. Те часы в Мэтчеме были неожиданны – inespérées[10], явились чистейшей манной небесной или же если не совсем таковой, то, при поддержке старого притворщика – лорда Марка, были просто тщеславной пустышкой, поводом для надежд и обдумывания. Лорд Марк очень хорош, только он далеко не самый умный человек в Англии, а даже если бы был, то все равно не стал бы самым обязательным. Он отмеряет услуги унциями, да и вообще, каждый из этой парочки реально ждет, что сначала выложит другой.
– Она выложила вас, – заметила Милли, по-прежнему увлеченная темой разговора, – и мне кажется, вы хотите сказать, что, выложив вас на прилавок, она тем не менее из рук вас не выпускает.
– Чтобы, – тут же подхватила Кейт, – он вдруг не схватил меня и не сбежал? Ох, поскольку он вовсе не готов бежать, он, естественно, еще меньше готов меня схватить! Я выложена – настолько-то вы правы – на прилавок, когда не выставлена в витрине, откуда меня, когда надо, запросто вытаскивают и куда снова выставляют по мере необходимости, ради успешной торговли: в этом и есть вся суть моего положения и, соответственно, цена покровительства моей тетушки.
Лорд Марк поначалу стал главным предметом разговора, как только девушки остались одни: у Милли, однако же, создалось впечатление, что Кейт произнесла это имя, навязав его как тему в противовес другому имени, оставленному миссис Лоудер в атмосфере гостиной и которое, как мы могли заметить, весь сегодняшний вид Кейт сохранял там для ее подруги с первых минут встречи. Прямым и странным результатом стала для Кейт, надо сказать, осознанная необходимость в алиби, которое она, таким образом, вполне успешно нашла. Она использовала это алиби до конца, проехав на нем взад и вперед, вдоль всего пути, намеченного для Милли тетушкой Мод, а теперь она, так сказать, вообще вбила его поперек дороги.
– Все занудство в том, что, если он ей так нужен – нужен, да простят ее Небеса! – для меня, – то, надо сказать, он нас всех озадачил: с тех пор как приехали вы, ему захотелось кого-то другого. А у меня не имеется в виду кого-то другого, кроме вас.
Милли в достаточной степени сумела освободиться от чар, чтобы покачать головой:
– Тогда я не совсем поняла, кто имеется в виду. Если я хоть в какой-то мере могу представлять для него альтернативу, ему лучше сразу замереть на месте.
– Правда-правда? Навсегда-навсегда?
Милли попыталась заверить ее с такой же детской веселостью:
– А хотите – поклянусь?
Казалось, Кейт на мгновение задумалась, хотя и тут вроде бы веселость ее не покидала.
– Разве мы клялись не достаточно?
– Вы – вполне возможно, а я – нет, и мне надо бы с вами сравняться. Так что вот вам, пожалуйста: «Правда-правда», – как вы выразились, – «навсегда-навсегда». Так что я дорогу никому не перебегаю.
