где стояли холсты и мольберт, сестры не оказалось. Неужели, она уже ушла? Может, смотрит картины на выставке? Я пробежала в соседний зал, но и там Стеллы не было.
Ушла… Надеюсь, отправилась домой. Если я сейчас не застану её дома, то точно сойду с ума от беспокойства.
Я ринулась к выходу, но обогнув мольберт остановилась, словно налетела на невидимую стену.
- Господин Эверетт, - сказала я дрогнувшим голосом. – Что это вы делаете?
- Всего лишь запер дверь, - ответил художник, убирая ключ на полку под самым потолком. – А вы испугались, Роксана?
- Для чего заперли? – спросила я, сделав вид, что не услышала последних слов.
Потому что я, и правда, испугалась. Видение мёртвого крапивника со свёрнутой шейкой встало перед глазами, и пришлось даже сморгнуть, чтобы избавиться от этой картинки. Потому что сейчас было не время переживать из-за крапивника. Опасность угрожала не птице. Опасность угрожала мне.
- Вам нечего бояться, - сказал Эверетт, снимая шляпу.
Он, не глядя, бросил её в кресло вместе с перчатками, а сам медленно двинулся ко мне.
Я так же медленно попятилась, обходя мольберт, на котором стоял мой портрет.
- Подозреваю, что Стеллы здесь нет и не было? – спросила я, не спуская с художника глаз.
- Нет, я её не видел, - сказал он без малейшего смущения по поводу такой наглой лжи.
- Вы меня обманули…
Мысленно я поздравила себя за потрясающую догадку – а то не ясно, что тебя провели, как деревенскую простушку!
- Повторяю, вам не надо бояться, - художник говорил со мной тихо и ровно, как с животным, которое боятся спугнуть. – Я хочу только поговорить с вами и не причиню вам зла. Я хочу только поговорить.
Снова попятившись, я спряталась за мольберт. Теперь мне были видны лишь чёрные блестящие ботинки господина Эверетта. Они двинулись влево, я тут же пошла вправо.
Хотя, бежать мне было некуда – в мастерской не было чёрного хода. Единственная дверь к свободе - заперта, а ключ лежит на полке… Даже если я успею схватить ключ, то вряд ли успею открыть дверь…
- Если ваши слова хоть что-то значат, - сказала я, стараясь держаться уверенно, - то вы немедленно откроете дверь и позволите мне уйти.
- Неужели вы думаете, что я могу причинить вам вред? – художник показался из-за края подрамника, огорчённо качая головой. – Нет, Роксана. Совсем нет. Я лишь хочу сохранить вашу красоту навсегда. Хочу увековечить её.
- Откройте дверь! – потребовала я, чувствуя, что ещё немного – и поддамся панике.
Увековечить красоту… сохранить навечно…
Эти слова отпечатались в моём мозгу ещё более страшной картинкой, чем убитая птица.
Я видела, что лицо у Эверетта стало безумным. Это всегда пугает до ужаса, когда человек, который только что был вполне нормален, вдруг превращается в одержимого. А он и был одержимым – лицо покраснело, глаза горели мрачно и жадно, и рот кривился то ли в усмешке, то ли оттого, что художник слишком сильно стискивал зубы.
- Господин Эверетт, - произнесла я, отступая всё дальше за картину, - взываю к вашему благоразумию…
- К чёрту благоразумие! - сказал он страстно, в два шага догнал меня и схватил за запястья. – Разве можно находиться рядом с вами и не сойти с ума? Хотите знать, до чего вы довели меня?
- Нет-нет-нет… - тоненько затянула я, но он уже потащил меня к картине, срывая скрывавшую её ткань.
Я едва не зажмурилась, когда картина открылась, потому что ожидала увидеть нечто такое же омерзительное, как трупик птицы, но увидела… увидела совсем другое.
То же самое кресло, в котором я провела столько часов, сидя неподвижно… Подсвечник, который показался графу Бранчефорте физиономией демона… Я сама… И ощущение такое, будто смотрюсь в зеркало и вижу собственное отражение… Но платье!..
Платье было совсем другим. Для позирования я выбрала белое муслиновое – с рукавчиками-фонариками и квадратным вырезом, сидящее поверх приталенного чехла из плотного шёлка. Только воображение художника полностью изменило мой наряд. Белый муслин превратился в полупрозрачную лёгкую кисею, надетую прямо на голую кожу, и ткань не скрывала ни одного изгиба тела а, казалось, лишь подчёркивало его полунаготу. Вырез вместо квадратного стал глубоким и овальным, забранным мягкими складками, и сквозь эти складки можно было прекрасно разглядеть тело – высокую грудь, тёмные соски, тень пупка и треугольную тень пониже.
Женщина на картине, несмотря на внешнее сходство, никак не могла быть мною. Это была какая-то одалиска, нимфа, колдунья… Соблазнительница в платье из тумана… Я смотрела на неё, позабыв об опасности, что мне грозила, и думала только о том, как Эверетт мог так точно написать меня полуобнажённую… Если только он не обладал даром видеть сквозь одежду...
И этот портрет видел граф Бранчефорте…
Щёки мои загорелись, когда я вспомнила ту долгую паузу, во время которой оба мужчины – граф и художник – разглядывали картину.
- Как… как вы могли?.. – только и произнесла я, не в силах оторваться от полотна.
Потому что, несмотря на откровенное бесстыдство, картина не отпускала, не позволяла отвести взгляда. Она притягивала, манила, очаровывала…
- Такой я видел вас, - произнёс господин Эверетт внезапно охрипшим голосом. – Вы сидели в кресле, закутанная в муслин, а я мысленно срывал с вас эти ненужные тряпки… Я хотел видеть вашу истинную красоту…
Можно было поспорить с ним насчёт истинной красоты, но проклятая картина потрясла меня, лишила возможности думать, двигаться, даже дышать, потому что в какое-то мгновение я поняла, что задыхаюсь.
- Её… её надо уничтожить!.. – выпалила я и задышала часто, как рыба, выброшенная на берег.
- Уничтожить? – Эверетт по-прежнему держал меня за руку, и в этот момент пальцы его сжались так сильно, что я чуть не вскрикнула от боли. – Нет, это нельзя уничтожать… Это – моя лучшая работа. Венец моей жизни. Не хватает лишь одного…
Он замолчал, и я тоже молчала, боясь спросить – чего же не хватало этому художественному полотну. Если бы сейчас мне сказали, что надо произнести колдовское заклинание, чтобы картина ожила, или чтобы моя душа вылетела из моего настоящего тела и вселилась в тело нарисованное – я вполне могла бы поверить.
Потому что всё, что происходило – это не было похоже на реальность. Это был какой-то авантюрный роман, страшная сказка, история из бульварной газетёнки, но не жизнь в
