Дориэй спросил, хотят ли сиканы присоединиться к нему и вступить в открытую борьбу с сегестянами. Они стали качать головами и говорить, что привыкли воевать только в лесах и на горах и не посмеют показаться на равнинах возле Сегесты, так как очень боятся лошадей и злых собак. Однако же они пообещали наблюдать за ходом битвы с опушки леса и поддерживать боевой дух воинов Дориэя громом своих барабанов, сделанных из дуплистых древесных стволов.
Дориэй внимательно присмотрелся к ним и обрадованно обратился ко мне:
— Вот и илоты, которые как будто созданы для моего будущего царства. Лучших я не мог себе представить даже в мечтах. В моей Сегесте юноши не будут слабаками и получат право считаться мужчинами только после того, как убьют своего первого сикана. Но пока что этим варварам не надо ничего знать об их судьбе.
Мы шли все дальше и дальше, и все больше и больше сиканов выходило из лесов и кричало Дориэю: «Эркле, Эркле!» Жители Панорма очень удивлялись и говорили, что никогда и не предполагали, что рядом с ними обитает так много сиканов. Ведь обычно они сторонились людей и очень редко покидали лесную чащу — даже купцы, доставлявшие им товары, не видели своих покупателей, а просто забирали вещи, оставленные сиканами на обмен в заранее оговоренных местах.
И вот наконец перед нами открылись плодородные равнины Сегесты с их алтарями и памятниками. Дориэй приказал нам не топтать посевы, потому что уже считал их своей собственностью. Кругом было пустынно, потому что все поспешили укрыться за городскими стенами. У памятника в честь какого-то сомнительного Филиппа Дориэй остановился и сказал:
— Здесь мы будем сражаться, чтобы задобрить дух моего отца.
Вдали, на городских стенах, бегали взволнованные люди. При виде их Дориэй приказал громко бить в щиты, чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он хотел застать горожан врасплох. Потом он отправил к Сегесте вестника, заявил через него о своих наследственных правах и вызвал местного царя на бой. После этого мы разбили лагерь вокруг памятника и принялись есть и пить. К сожалению, часть посевов была все же вытоптана, потому что нас оказалось уже около двух тысяч, если считать и сиканов, которые потихоньку крались за нами.
Мне показалось, что сегестяне были возмущены не столько требованием Дориэя, сколько вытоптанными полями. Когда они увидели испорченные посевы и поняли, что битвы не избежать, их царь собрал всех знатных юношей и атлетов и велел запрягать коней в боевые колесницы, которые вот уже несколько десятков лет использовались только в спортивных состязаниях. У этого царя власти было не больше, чем у жреца в ионийских городах, но собачья корона накладывала на него определенные обязательства — например, он должен был идти во главе своих войск. Позже мы слышали, что он совершенно не горел желанием принимать на себя командование и даже, сняв свою корону, предлагал ее любому из стоявших вокруг него, но охотников принять этот знак царского достоинства так и не нашлось. Я думаю, знатные землевладельцы в Сегесте хорошо понимали, что простые горожане их недолюбливают и могут, выбрав подходящий момент, ударить им в спину, так что для знати было бы и лучше, и безопаснее не оставаться в границах города, а принять бой в открытом поле.
Они напились вина и принесли жертву подземным богам, чтобы те придали им храбрости и научили с радостью принять смерть от руки врага, если избежать ее не удастся. Потом они вывели из маленького домика рядом с храмом священную собаку и взяли ее с собой — ее и множество боевых псов. Они нашли время даже для того, чтобы умастить себя благовониями и хорошенько причесаться.
Когда, наконец, они подготовились к битве, открылись городские ворота и из них выехали боевые колесницы, которые выстроились в одну линию, защищая вход в город. Зрелище было поистине изумительное. Колесниц этих мы насчитали целых двадцать восемь. Три из них имели в упряжке по четыре лошади, а остальные — по две. Головы благородных животных украшали султаны, серебро на сбруях блестело. Сегестяне имели полное право гордиться своими лошадьми и обычно хвастались тем, что без труда победили бы на играх греков, если бы только греки позволили им принять участие в состязаниях. Но греки не имели никакого желания приглашать элимов на свои ипподромы.
За колесницами развернулись в боевой порядок гоплиты — мужчины знатного происхождения, наемные воины и атлеты. Дориэй тут же запретил нам считать вражеские щиты, чтобы мы не испугались. За гоплитами шли проводники боевых собак, а за ними — пращники и копьеносцы.
Мы услышали, как возничие что-то крикнули своим лошадям, и колесницы, вытянувшись в одну линию, начали приближаться к нам. Когда фокейцы увидели раздутые ноздри коней и их сверкающие копыта, они задрожали так, что их щиты зазвенели, ударяясь друг о друга. Дориэй, стоявший впереди, приказал своим людям мужественно защищаться, направляя копья в животы лошадей. Но когда колесницы с грохотом примчались к нам, фокейцы решительно отошли назад за памятник и алтари, заявив при этом, что пускай Дориэй сам справляется с этими бешеными зверями, а они поглядят со стороны. Остальные наши солдаты тоже предпочли убраться подальше, за ров, заполненный водой, да еще и сбросили при этом мостки, чтобы их нельзя было преследовать. Из-за этого некоторым пришлось переходить ров вброд, погружаясь по шею в грязь.
Дориэй метнул два копья, ранив одну из лошадей в четырехконной упряжке и убив воина на колеснице, тело которого долго волочилось за ней. Я тоже бросил одно из своих копий, но промахнулся; однако, когда лошади встали прямо передо мной на дыбы, я сделал два шага вперед и изо всех сил вонзил копье в брюхо ближайшей из них. Я решил все время держаться рядом с Дориэем и вести себя так же мужественно, как и он, хотя и уступал ему в силе и искусстве фехтования. Это решение я принял под влиянием тщеславия, а не рассудка, но сумел убедить себя в том, что такое поведение даст мне возможность укрепить дух и тело.
Когда Дориэй увидел, что я шагнул к лошадям, его охватило бешенство и он бросился на животных с мечом, так что лошади из первой упряжки скоро забились на земле в предсмертных судорогах, а одна из лошадей второй колесницы, раненная стрелой в глаз, поднялась на дыбы и понесла, так что колесница перевернулась и смешала весь боевой порядок. Благородные животные были приучены только к состязаниям и впервые оказались на поле боя.
Царь Сегесты, поняв, что может лишиться всех своих прекрасных лошадей, потерял самообладание и приказал возничим отступать. Многие из знатных юношей плакали и кричали, что готовы отдать жизнь за своих любимых животных; они умоляли нас не убивать лошадей. Поврежденные боевые колесницы повернули назад, и только один воин, забыв об опасности, соскочил на землю и принялся обнимать умирающих лошадей и целовать их в глаза, пытаясь вернуть их к жизни самыми нежными словами.
Когда упряжки отъехали довольно далеко, стоящие в них воины метнули в нас свои копья и колесницы остановились, а возничие сошли с них и начали успокаивать дрожащих и покрытых пеной лошадей, проклиная нас и грозя нам кулаками. Фокейцы успели уже выйти из своего укрытия и выстроились сзади за Дориэем в одну линию, щит к щиту; чуть позже появилась и вторая линия. Также и покрытые грязью повстанцы из Эрикса перескочили через ров и стали, ловко размахивая палицами и палками, издавать воинственные клики.
Тут сегестянские гоплиты посторонились, и дрессировщики боевых собак спустили их с привязи и науськали на нас. Оскалив зубы, собаки с рыком бросились вперед. На мне был панцирь и поножи, на Дориэе — тоже, фокейцы же прикрывались щитами. Дориэй страшно кричал на собак и бил их прямо в нос так, что они с воем валились на землю. Но даже шум битвы не мог перекрыть испуганные вопли сиканов, убегающих в лес. Это так развеселило Дориэя, что он расхохотался и принялся хлопать себя по коленям. Смеялся он долго, и мне показалось, что его смех очень подбодрил фокейцев.
Миновав нас, псы кровожадно набросились на повстанцев из Эрикса. Они впивались зубами в их незащищенные шеи, перегрызали им вены и кусали их за руки. Однако крестьяне выдержали бешеную атаку этих ненавистных им животных и радостно кричали, если убивали какую-нибудь собаку ударом палки. Ненависть простолюдинов объяснялась тем, что убийство породистой собаки издавна считалось в Эриксе одним из самых тяжких преступлений, так что эти крестьяне и их жены вынуждены были безропотно принимать укусы и молча смотреть, как собаки уничтожают их овец и пугают детей.
Я думаю, что изначально Кримисс, священная собака Сегесты, не должна была принимать участия в этой атаке. Может быть, она сорвалась с привязи или ее отпустили случайно. Во всяком случае, эта уже поседевшая и незлобивая собака, которая в течение долгих лет вела спокойную и тихую жизнь в уютной будке, пришла следом за своими сородичами и теперь удивленно озиралась вокруг, не понимая, что происходит. Визг и рычание собак возбуждали ее, а доносящийся со всех сторон запах крови дразнил ее нежное обоняние. Дориэй громко окликнул ее, и эта огромная и толстая псина сразу же успокоилась, подбежала к нему, дружески обнюхала его колени и подняла морду, чтобы заглянуть ему в глаза.
