— А может, это был твой собственный храп?
— Не болтай. Даю голову на отсечение, что там кто-то скрывается.
— Ясное дело, скрывается. И через потолок ему приносят еду. А что, если там не человек, а привидение?
— Вот открою дверь, и посмотрим.
И Чаба, достав гвоздь, принялся отпирать замок.
Шпитц уже несколько минут с негодованием наблюдал за племянником. Наконец он не вытерпел и закричал:
— Сейчас же отойди от двери. Ты слышал, что господин Марьяи велел ни к чему не прикасаться? Не хватало еще, чтоб ты взломал дверь. Доставай свой молитвенник и проси у милосердного господа бога милости… Не перечь мне, я здесь начальник.
Чаба с недовольным видом убрал гвоздь, но тем не менее не отказался от своего твердого намерения когда-нибудь проникнуть в контору. Если даже ничего там и не найти, то можно хоть время скоротать.
— Ну что, почему вы не начинаете? — закричал через полчаса Шпитц.
— Мы молимся, дядя Йожи, — ответили они хором и продолжали спорить, сидя друг подле друга на бочке из-под краски.
— Это философия почтенных баранов и ослов, — произнес Иван. — А ты, Чаба, еще твердишь, что если в тебя бросят камень…
— Я говорил не так.
— Нет, так. Разве нет? Если меня ударят по правой щеке, я не стану подставлять левую. Заклеймили? Нацепили желтую звезду? Ну и пусть! Выгнали из школы, преследуют меня, первого ученика в классе? Ну и пусть! Я горжусь, что на меня плевали. Родился евреем? Я не отрицаю, не скрываю, это бесполезно, они все равно догадались бы. Я еврей? Ну и что из этого? У меня два уха, два глаза, нос, волосы, я такой же человек, как все другие. Тот — венгр, другой — поляк, третий — француз, а я — еврей. И я готов уехать к себе на родину, где никто не будет меня бить и издеваться над моей национальностью. Над китайцами издеваются в Нью-Йорке, но попробуйте глумиться над ними в Кантоне.
— И глумятся! — воскликнул Пишта. — Глумятся, избивают, обижают, если ты хочешь знать. Разве ты не читал «Шанхайский отель» или путевой дневник Эгона Эрвина Киша? Глумятся, и в европейский квартал Шанхая китайцам запрещают даже входить. Хозяйничают белокожие господа, а китайцы — кули.
— Не все.
— Но десятки тысяч. А им куда бежать? Ведь они же у себя дома, в Китае.
— Эх, чего тут толковать о китайцах да о колониалистах? Там положение иное. Их хоть можно отличить друг от друга. А поставь-ка меня рядом с моим одноклассником-христианином. У меня даже нет горбатого носа и курчавых черных волос, и кафтана на мне не увидишь. Во мне узнают еврея, только когда посмотрят метрическую справку деда. Я не еврей, я говорю по-венгерски, люблю стихи Петефи и при слове «родина» сразу же вспоминаю дома в Байе, набережную Дуная, сквер, памятник Андрашу Йелки. И, как я ни пытаюсь представить себе Тель-Авив, он для меня совершенно чужой.
— А если вышвырнут, скажут: уходи? Или даже убьют? И тогда останешься венгром?
— И тогда, — ответил раскрасневшийся Чаба. — Я страдаю потому, что мой отец родился евреем. Может быть, нашим детям тоже придется страдать из-за их дедушки. Но уж наши внуки страдать не будут. Я женюсь на венгерке.
— Вот именно, чтобы потом жена обзывала тебя паршивым евреем. А? И бросила тебя.
— Ну и пусть. Велика важность. В моем внуке будет только четвертая часть еврейской крови. А в правнуке…
— Что это, господин Чаба, вы начинаете делать так, как велят нюрнбергские законы?
— Ты что, не понимаешь? Считаешь, что Иван прав?
— Разумеется… Напрасно ты собираешься все это делать, ни твой внук, ни правнук, ни правнук твоего правнука не смоют с себя желтой звезды. Гейне уж как ни выдавал себя за немца, а все же и теперь его книги сжигают на кострах. Верно, Пишта? Надо вернуться на родину праотцев.
— Ваша беда в том, что вы все сводите к одному антисемитизму. Вопрос не только в нем, и не от него надо спасаться, вернее, не только против него надо бороться, а вообще против всякой расовой вражды.
— Превосходно! Сейчас? Сидя здесь, на проспекте Карой, в запертом складе, второй день голодая? На нас в любую минуту может обрушиться небо, а ты мне советуешь бороться за каких-то китайцев!
— Эх, что с вами спорить. Пока будут существовать буржуи, заинтересованные в том, чтоб разжигать грызню между, евреями, христианами, магометанами, венграми, словаками, немцами, французами, городами, деревнями, рабочими и служащими, ты напрасно будешь искать спасения в Палестине, потому что и там тебя ухлопают, напрасно будешь подделывать метрику, все равно прикончат.
— Вот как вы молитесь, свиньи? Вот о чем болтаете? И еще удивляетесь, что всемогущий бог обрушил на нас такое наказание, — со злостью произнес дядя Йожи.
Мальчики, ворча, достали молитвенники и притихли в ожидании момента, когда снова можно будет затеять горячий, пусть и бесплодный спор.
Два дня прошли без всяких событий. Под вечер явился Марьяи. Принес вечернюю газету, хлеб и сало. Он повторил свои обычные наставления: не стучать ногами, не разговаривать, не разбрызгивать воду в туалетной.
— Молитесь, чтобы поскорее выбраться отсюда, — сказал он. — Я впервые в жизни нарушил закон и с тех пор не знаю покоя ни днем, ни ночью.
На третий день Марьяи не пришел. Не пришел он и на четвертый и даже на пятый день.
Это, однако, не значит, что он не хотел прийти. В воскресенье после обеда, рассовав по карманам сало, рафинад, бутылку рома, взяв под мышку буханку хлеба, он начал осторожно пробираться в сторону проспекта Карой. Темная улица была полна опасностей. Повсюду зияли воронки от бомб, среди развалин торчали осколки стекла, куски кирпича, проволока. А по небу шныряли истребители, обдавая друг друга потоками огня. Но Марьяи пугало не только это. Охваченный ужасом, он мысленно боролся с другими возможными опасностями. Если тот нилашист, что стоит на углу улицы, подойдет к нему и потребует предъявить документы, а потом спросит, куда это он несет хлеб. «Домой». «Так. Домой. Стало быть, ты, одинокий холостяк, приобрел столько хлебных карточек. Значит, ты воруешь хлеб?» «Нет-нет… я несу одной знакомой семье». «Ага, евреев прячешь! А ты знаешь, что за это полагается?» И нилашист достанет свисток, засвистит, прибегут жандармы, свяжут его, два ружейных залпа…
Нет, это была настоящая стрельба. Марьяи, оцепенев от страха, прижался к дому. По мостовой, окруженные жандармами и нилашистами, молчаливо брели нескончаемой толпой еврейки, пятнадцати-шестнадцатилетние девушки с вещевыми мешками и чемоданами. После выстрелов какая-то девушка в коричневой шапке — в темноте нельзя было разглядеть черты ее лица — зашаталась и свалилась на землю. Кто-то вскрикнул, но толпа продолжала шествовать дальше, переступая и обходя окровавленное тело.
Марьяи почувствовал тошноту. Он не в силах был оторваться от стены. Колонна уже давно скрылась на улице Дохани, а он, тараща остекленевшие глаза, все еще не двигался с места, будто и его настигла пуля.
После этого он целых три дня даже и думать не решался о складе.
А заточенные там люди ломали голову в догадках, почему он не идет. Было около шести часов. Прежде он навещал их в более раннее время.
Шпитц нетерпеливо барабанил пальцами.
— Не надо было давать деньги вперед. И почему я не подумал об этом. Столько времени не показываться. А может, он совсем не придет? Его не волнует, что мы подохнем тут с голоду.
— Полно тебе. Наверное, не приходит из-за воздушных налетов.
— Да вчера и налета не было.
— А может быть, с ним случилось несчастье.
— Ну, тогда мы пропали.
Мальчики, съежившись, по-прежнему сидели молча. Спорить больше не было охоты. Обе женщины, стоя у окна, в полной темноте неразборчиво бормотали слова молитвы и плакали.
Шпитц расхаживал взад и вперед по складу. Сейчас он пошел бы с кулаками против всех на свете.
— Эх, и скотина же я… зачем было соваться в эту клетку, в эту камеру смертников… Даже покурить нечего. С ума можно сойти. Мы здесь подохнем с голоду. Погибнем от бомб. Повешусь… И почему я не потребовал от него гарантий… За такие деньги папскую охранную грамоту могли получить…
— Ты уговаривал нас идти сюда.
— А почему уговаривал? Потому что ты сказал, что гарантия ничего не стоит, что напрасно швейцарцы или шведы пытаются брать кого-то под свою защиту, раз немцы не признают гарантий. Ну, а если бы и нацисты подписали, разве изменилось бы от этого наше положение? Главное — не попадаться им в руки, главное — не попадаться… Вот мы и спрятались.
— Может быть, он не идет потому, что сегодня воскресенье.
— Конечно, в воскресенье сам бог отдыхал. Но в нашем договоре ни слова не было о том, что он будет устраивать себе выходные. К тому же сегодня не воскресенье, а понедельник. Осталось на семерых двести пятьдесят граммов сухарей и ничего больше.
Комор сидел на пустой банке из-под краски и, протирая очки, пожимал плечами.
