— Слушай, тебе Летунов нравится?
— Не-а, он похож на барчука.
— Ничего ты не понимаешь, за ним все девчонки бегают. Знаешь, кто у него отец? Капитан дальнего плавания.
— Ну и что?
— Хочешь, кое-что тебе скажу? Только ты никому, слышишь, особенно Ларуське. А то она сразу по всему классу пойдет трезвонить.
— Хорошо, не скажу.
— Летунов у меня дома был. Не веришь? Вот, смотри.
— Что это?
— Сигареты. Иностранные. Отец его из-за границы привез.
— Подумаешь. У папы такие же есть. В музыкальной шкатулке. Для гостей.
— Ничего не подумаешь, мы с ним курили. Он говорит, что давно курит.
— Врет, наверно.
— А еще он мне вот что дал.
— Что это?
— Презерватив, дурочка. Иностранный. Хочешь, разрежу пакетик, покажу что внутри.
— Нет.
— Думаешь, я развратная?
— Нет, что ты!
— Знаешь, кто по-настоящему развратный? Ларуська! Не веришь? Она только с виду правильная, как комсомолка двадцатых годов, а сама — хуже меня. Ты знаешь, что она на набережную ходит? С нахимовцами знакомится.
— Непохоже. При такой матери, как у нее, ни за что из дома незамеченной не выскользнешь. И потом, она сказала, что это ты на набережную ходишь знакомиться.
— Да врет она: и тебе и своей матери. Мать только из дома, а она собаку под мышку и на набережную. Спроси, у кого хочешь: хоть у Ритки, хоть у Нинки — тебе все скажут.
Нехорошо получается: обе Ларисы чуть ли не с первого класса дружат, а я между ними вклинилась. Теперь они друг на друга наговаривают. Каждая пытается меня на свою сторону перетащить.
— Лар, можно я тебе задам дурацкий вопрос? Только, если ты не захочешь, ты на него просто не отвечай.
— Ну?
— Лар, почему ты стала со мной дружить?
— Не знаю… Наверно, потому, что рядом с тобой у меня другие слова появляются. Правда-правда. Не то, что бы я раньше их не знала, но просто: так как ты — больше никто не говорит.
— А знаешь, мне Боярков сказал, что я выдумываю слова.
— Дурак твой Боярков. Слушай, а зачем ты английским занимаешься? В школе его и так пять лет долбят.
— В школе — это не язык, это засушенная мумия фараона. Язык должен быть живым. Он рождается в тот момент, когда кто-нибудь на нем говорит и умирает, как только начинается урок
— Здорово. Слушай, знаешь какая у меня идея? Давай мы вместе по твоим тетрадям и книгам будем заниматься английским!
— Давай! Нам вдвоем в сто раз интереснее будет.
— Вот видишь, до твоего прихода мне даже в голову не могло прийти, английским заниматься, а теперь кажется, что это нормально. Представляешь, моя мама, как узнает, что я дополнительно чем-то занимаюсь, мне даже платье новое сошьет. Вот увидишь.
Я тоже заметила, что когда Ларка со мной, она не такая, как с Ларусей и не такая как в классе. Мне иногда даже кажется, что со мной она притворяется. Но так нехорошо думать о человеке. Скорее всего она просто состоит из кусков различного материала: из металла, дерева, ваты… И к каждому человеку поворачивается другой стороной. Поэтому все ее и видят по-разному. А я не умею со всеми быть разной, и хоть и стараюсь, чтобы всем было со мной хорошо. Одним кажется, что я холодная, другим — жесткая, третьим — бесформенная. И удивительно еще, что обе Ларисы не рассердились на меня и не выгнали в одиночество и пустоту.
— Вставай, мартышка, будильник звенит.
— Угу.
— Не «угу», а вставай, в школу опоздаешь.
— Угу.
— Ну не валяйся, хватит. Пятнадцать минут девятого.
— Ого!
Здорово я вчера уснула, даже не заметила, как папа пришел. Нужно занавесить лампу полотенцем, а то от письменного стола лучики доберутся до папиного дивана. Ну-ка, какая я в зеркальце после сна? Может, похорошела после такого длинного путешествия в другой мир? Нет, не видно. Свет падает прямо в зеркальце и оттуда выплывает что-то мутное, косматое. Это у меня волосы так после Асиной прошлогодней стрижки отросли. В косицы заплести? Глупо. Хвост сделать? Скажут стиляга, буги-вуги танцует. Правда, Рита ходит с конским хвостом, и ничего. Ладно, сделаю, маленький заячий хвостик и завяжу лентой, он совсем будет не виден. Лента жеваная… Погладить, как Ленка делала, на горячем чайнике?
— Здравствуйте, Елена Яковлевна.
— Вроде у тебя родители культурные, а ты как турка,: не умывшись, сразу завтракать. Да еще стоя.
— Я не завтракать, я только посмотреть хотела.
— И смотреть нечего, девочка должна первым делом умыться, а потом уж по кастрюлям шарить.
Бр— р, вода холодная. Котлета бр-р-р, жирная. Картошки подогреть? Не хочется. Булку с маслом? Вроде, у папы на полке сыр завалялся? Взять? Разве что кусочек, а то он все равно засохнет.
— Кто ж так в школу-то собирается? Смотреть на тебя тошно: лицо ополоснула, кой чего всухомятку похватала. Что, мать-то твоя и встать не может, в школу тебя собрать? Я, бывало, свою Ленку каждое утро снаряжала, она у меня как картинка ходила.
Ого! Без пятнадцати! Еще постель не убрала. Куда запропастился этот чертов передник? Ничего в темноте не разглядишь. Шкаф скрипит, не разбудить бы папу с мамой. Без десяти! Ботинки, черт, мокрые после вчерашнего дождя. Вроде все взяла. Неудобно, алгебру вчера не доделала. Ладно, сегодня Николай Михайлович будет пол урока оценки за контрольную комментировать. Успею доделать.
Уф, успела! После звонка, но до учителя!
— Боярков, ты домашнюю по алгебре сделал?
— Не-а.
Действительно, нашла, у кого спрашивать.
Афанасьев — «два в треугольнике», Артамонова — «три в кружочке», Боярков — «два в квадрате», Васильева — «два с восклицательным знаком»… Мне, наверно, «три в кружочке». На самом деле — это «четыре с плюсом», просто Николай Михайлович никому выше «трех» не ставит. Сама не знаю, когда у меня пропал страх перед этими огромными примерами на упрощение. Вначале на них посмотришь — неприступная крепость. Напыжишься, чтобы отвалить от стены глыбину, а она — раз и сама отойдет. Сразу видно, что она нарочно была приставлена, для устрашения. И дальше как по маслу: все на все делится, все со всем сокращается. Все валуны в песок рассыпаются и остается простая, всем известная формула. Смешно даже, что Николай Михайлович нам ее сразу не показал, а заставил столько возиться.
…Лебедкина — «три в квадрате» (ага, у Ларки «четыре»), Леденев — «два с минусом», Колесов…
Нужно послушать, что у Ларуси, если «тройка» в треугольнике, ее мать опять начнет ее пилить, а на меня смотреть, будто это я у нее балл украла.
— Ты чего, Боярков?
— Пиши. Сказано номер 432 писать.
— А чего ты такой злой?
— Параша.
— «Два в квадрате»?
— Чего же еще?! Я ему все написал, а он только и знает «два в квадрате», да «два в квадрате». Вон у Лаши, я смотрел, все то же написано, а ей — «в кружочке».
— Может, у Лаши ход решения верный, а в подсчетах ошибка?
— Нет, у нее так же. Я смотрел. И вообще, нет таких оценок: «в квадрате», «в кружочке»… Два — ставь два, три — ставь три, четыре — четыре. Директор про такое узнает — он по головке не погладит.
Ого, как Боярков заговорил! Сам правильного решения от неправильного отличить не может, а туда же: Николаю Михайловичу директором угрожает. И как у него язык поворачивается такое сказать. Николай Михайлович такой, какой он есть, и никто на свете не имеет права ему приказывать.
— Пиши.
— Сам пиши.
— Старикан и тебе парашу влепит.
«Старикан» — неужели Боярков прав, Николай Михайлович старый? Глупости. С нами, дураками, повозишься — еще не такие морщины на лице пробороздятся. И щека еще больше начнет дергаться. Мама говорит, что у Николая Михайловича воспаление лицевого нерва… Вот была бы у него такая жена, как мать Лаши, ходила бы вокруг него на цыпочках, да пирожки на подносе приносила. Нет, вряд ли у него такая жена. Скорее всего, такая же измотанная, как он, с шаркающей походкой и вечно простуженным горлом. Эх, взять бы его сейчас в теплые ладони и перенести из класса в Летний сад: там золотые корявые ветви деревьев чертят на сером низком небе геометрические фигуры и графики. Шел бы сейчас учитель по прямым дорожкам мимо статуй, шуршал кленовыми листьями и решал небесные задачи.
— Звонок скоро.
— Угу.
Странная мысль: освободить учителя от школы. А что же в ней останется? Ведь школа — не Боярков, не парты, не меловая пыль на досках… Нет, школа это и есть учитель. Вот был у нас в прошлом году физик, и везде на всем земном шаре и даже в космосе существовал такой предмет — фи-зи-ка. В этом году он взял и ушел. Раскрыл чемодан, сложил туда физические законы, как куклы кукольного театра, щелкнул крышкой, — и физики больше не стало. Нигде.
Нет, уроки физики остались, но это лишь, дом без стен, театр без кукол. И что самое смешное, никто, по-моему, даже не заметил, что произошло. Все так и сидят, как сидели, и с умным видом смотрят на доску, где когда-то ставились чудные сказки.
— Звоно-ок!
Во, побежали. Будто их всех из клетки выпустили.
