— Да. Зачем отягощать ложью его святую душу?
Анна знала, как Генрих не любит выслушивать советы женщин. Видя, что он готов взорваться, она торопилась досказать начатое.
— Ты же знаешь, как он ко мне относится. Помнишь, как-то раз, вернувшись из Хевера, ты расхваливал меня и говорил, что мой ум и красота достойны короны? А что сказал Уолси? «Достаточно, если Ваше Величество найдет ее достойной вашего кратковременного увлечения».
Генрих покраснел. Он отлично помнил охватившее его раздражение, когда кардинал осадил его, как глупого мальчишку.
Да, это правда. Он разговаривал со мной в неподобающем тоне. Я только не могу понять, откуда ты это знаешь.
Но Анна не предавала своих друзей.
— Я не считаю себя вправе вмешиваться и давать советы. Ваше Величество примет самое мудрое решение, — смиренно произнесла она, зная, что сегодня она уже достаточно преуспела в своих планах.
Когда они вошли в зал, Анна почувствовала, что все взгляды устремлены на нее. Дородный, представительный Уолси поднялся, чтобы встретить их.
И вдруг Анна поняла, что Генрих, как простой жених на смотринах, волнуется за нее. Впервые он открыто представлял ее человеку, управлявшему церковью и государством, и чьим мнением он привык дорожить. Король представлял ее как свою фаворитку. И как фаворитку короля принимал ее Уолси, оказывая ей ту степень почтения, которая не могла нанести ущерба достоинству королевы.
«Он не возражает против меня как мимолетного увлечения Генриха. Но будет терпеть мое присутствие только до той поры, пока он, главный политик Европы, не составит собственного плана действий», — подумала Анна, глядя в темные проницательные глаза кардинала и с замиранием слушая его уверенный голос.
Но она помнила его и другим. С устало полуприкрытыми глазами и презрительно скривившимся ртом стоял он в зале лондонского дворца, когда Нортамберленд отчитывал своего сына и наследника. Правда, Уолси тогда, как и сейчас, выполнял поручение короля, но Анна предпочла не останавливаться на этой мысли.
Она бросила на Генриха взгляд заговорщика. «Пусть кардинал самый искушенный политик на свете, но на этот раз мы дурачим его, а не он нас», — злорадно подумала она. И эта мысль придала ей уверенности.
Если Генрих опасался, что Анна будет выглядеть подавленной или, наоборот, слишком высокомерной, словом, не найдет достаточно такта для своего положения, то он явно недооценивал ее воспитания. Она ничуть не уступала кардиналу в достойной манере поведения.
С милой почтительностью внимала Анна словам великого прелата, превосходно понимая, что некоторая ее застенчивость удачно вписывается в рыцарский настрой Генриха. Она к месту похвалила chef d'oeuvre[29], торт в виде шахматной доски с сахарными фигурами, выразила восхищение коллекцией бесценных гобеленов и драгоценной утвари и особенное внимание обратила на прекрасную золоченую посуду на столе и на полках огромного резного шкафа.
Золоченая посуда… Принадлежность королей. Обитатели Хэмптона смотрели на редкие по красоте и ценности сервизы с удовлетворением и гордостью, да и король привык видеть их здесь. И только сегодня, как будто взглянув на них по-новому, восторженными глазами неискушенной фрейлины, так дотошно расспрашивавшей о ценности каждого блюда, Генрих вдруг подумал, что коллекция Уолси куда как богаче его собственной. А ведь та песенка, пожалуй, не так уж глупа…
Обычно ничто не могло доставить Уолси большего удовольствия, чем беседа о его сокровищах с кем-либо, знавшим в этом толк. Так приятно рассказать о том, что вся Европа, от венецианского дожа до богатого фламандского купца, шлет ему произведения искусства, чтобы снискать его расположение.
Но сегодня Уолси своим острым чутьем уловил некоторую натянутость обстановки и поспешил сменить тему. Он стал рассказывать о многочисленных делах сегодняшнего дня.
— У тебя был тяжелый день, дорогой Томас, — заметил Генрих.
— Вы так много работаете, — вежливо улыбнулась Анна.
Подавив смутное беспокойство, Уолси с удовольствием углубился в обстоятельный отчет о наиболее интересных делах, слушанных сегодня в канцелярском суде. Будучи деятельным человеком, любящим свою работу, он рассказывал умно и живо.
— Как раз сегодня Его Величество говорил, что у лондонцев есть все основания любить и уважать вас! — заметила Анна.
— Во всяком случае, никто не сможет упрекнуть меня в пристрастности, — самодовольно улыбнулся Уолси.
— Подтверждение этому — приговор, вынесенный вашим преосвященством сэру Эмиасу Пулету. Семь лет домашнего заточения, несмотря на то, что сэр Пулет — казначей Миддл Темпла! — вступил в разговор один из священников.
По недовольному взгляду Уолси Анна поняла, что как раз это дело ему совсем не хотелось бы обсуждать. Генрих, который хорошо знал осужденного, отложил недоеденного цыпленка и посмотрел на кардинала.
— Суровый приговор! В чем его вина?
— Ничего особенного. Ему было предъявлено обвинение в распространении лютеранской ереси. У него нашли несколько книжек Библии Тиндля, он распространял их среди студентов-законников, — ответил Уолси чуточку небрежнее, чем следовало бы, и, извинившись, стал отдавать какое-то распоряжение проходившему мимо слуге.
— Приговор, я думаю, понравился толпе, особенно потому, что Пулет не лондонец, — сказал Джордж Болейн, которому, наравне с королевским шутом Уиллом Сомерсом, дозволялось произносить вслух все, что придет в голову.
Анна поинтересовалась, откуда родом осужденный. Ей казалось знакомым его имя.
— Он из Лимингтона, что в Сомерсете, — ответил Генрих, всегда отлично помнивший, кто где родился.
Сэр Эмиас Пулет из Лимингтона… Взгляд Анны скользнул по длинному ряду сидевших за столом и остановился на лице Кавендиша. По странному совпадению, именно в эту минуту дворецкий кардинала также взглянул на Анну. Было очевидно, что и у него, уроженца Сомерсета, имя вызывало некоторые воспоминания.
Ах, как бы он хотел сейчас, чтобы у Анны оказалась не очень хорошая память! Потому что, не он ли, деля многочисленные часы досуга с Гарри Перси в Гринвиче, рассказывал ему не слишком пристойные случаи из жизни своего сегодняшнего хозяина?
Сэр Эмиас Пулет из Лимингтона… Неудивительно, что это имя знакомо ей, ведь его произносили губы ее любимого, ее Гарри Перси в то время, когда они вместе пытались узнать все, что могло бы повредить человеку, которого они оба так страстно ненавидели.
— За такое преступление его надо посадить в колодки! — с намеренной легкостью произнесла Анна и с удовольствием заметила, как отвислые болезненно-желтые щеки кардинала становятся ничуть не бледнее его пурпурной шапки.
