обвинений в ереси и крамоле, обещания наложить епитимью… Да хоть чего-то! Хоть какой-то реакции! Понимал, и… не мог. Не мог обвинять в ереси людей, когда сам, собственными глазами видел явление девочки. Ругать их за беспокойство в связи с ее исчезновением тоже не мог — сам не находил себе места. Найти для них слова поддержки и утешения он тоже не мог — его бы кто поддержал. Да и что было им говорить? Он не мог разобраться в себе, что уж тогда требовать от других? И потому он молча выслушивал людей, бормоча в ответ что-то невразумительное, не реагировал на шепотки, которые с каждым часом становились все громче и громче, и даже службы ему давались невероятно тяжело — уже несколько дней он не слышал людей, не чувствовал их, и оттого не мог отправлять службу с чистым сердцем, как ранее: истово, искренне…
На четвертый день после заутрени на лавочке возле часовни его поджидала баб Маня.
— Милок, чего случилось-то? На тебе уж какой день лица нет… — сходу начала она, поднимаясь с лавки ему навстречу, едва он показался в дверях часовни.
— Да нет, баб Мань, все хорошо, — растерянно ответил ей священник.
— Да уж куда лучше-то… — проворчала она, глядя на него исподлобья. — Нешто я не вижу? Совсем ты приходить перестал, не ешь ничего, даж вон вчерась корзинку, что Степановна тебе притащила, так на пороге и оставил, даж не взглянул на нее, — попеняла ему старушка.
— Какую корзинку? — нахмурился Илия растерянно. — Я и не видел…
— Конечно не увидал! Прямо перед дверью на пороге она ее поставила. Сготовила там тебе чегой-то… — проворчала баб Маня. — Об чем думаешь-то? Что тебя тревожит-то так?
— Все хорошо, баб Мань, честное слово! — приобнимая старушку и ведя ее обратно к лавке, проговорил Илия, думая, как ему сбежать от назойливой старушки. — Чего ты взбаламутилась?
— Хорошо ему… Илюша, ты уж меня совсем-то за глупую не держи, — нахмурилась она. — Я старая, но не дурная еще. Ты вон к Зоське даж бегать перестал. Вот когда ты у нее был в последний раз? То кажный божий день носился, а то бродит как тень вокруг церквы под дождем, словно ищет чего. И днем, и ввечеру бродит… Ночами-то тож туды ходишь, чтоль? Чего тебя туды будто магнитом-то тащит? И к Петровичу ездить перестал совсем… А ну как его уж выписали?
— Да я вроде вот совсем недавно был… Вчера? — растерянно проговорил Илия, пытаясь собраться с мыслями. — Хотя нет… Вчера и правда не ездил к Петровичу… И к Зоське тоже не ходил… Позавчера? — попытался вспомнить Илия.
— Ага, ага… — закивала головой старушка. — А я тебе об чем толкую? Ты ж последний раз уж четвертого дня аж ездил. Аккурат в субботу, а в воскресенье автолавка была, Анечка гостинцев опять присылала. А нынче уж среда небось, — строго глядя на него, проговорила баб Маня. — Чаво случилось-то, ась?
— Что, серьезно? — Илия взъерошил волосы в растерянности. — Ничего себе… А я и не заметил… Баб Мань, спасибо тебе! Я сейчас съезжу к Петровичу! Прости, пожалуйста. Не знаю, как это я так… Я сейчас только к Зоське сбегаю, а то вдруг родила? — подскочил Илия. — А за Петровича ты не волнуйся, там Анна каждый день его навещает, у него все есть.
— Да знаю я… — проворчала она. — Я не за Петровича, я за тебя переживаю. Чего ты ищешь-то все эти дни?
— Любава пропала… — неожиданно для себя с тревогой вдруг выдал Илия. — Даже конфеты, что строители оставляют ей, так и лежат, где оставили… — и, подняв глаза на старушку, увидел, как та, в ужасе глядя на него, медленно осеняет себя крестным знамением.
— Милок, ты чегой-то? — в испуге прошептала она. — Какая Любава-то? Окстись! Ты чего это бормочешь-то? С ума, чтоль, сошел? — на глаза баб Мани навернулись слезы. — Чегой-то с тобой? А вот я Анечке-то скажу! — закончила она с угрозой в голосе.
Тряхнув головой и словно стирая с лица ладонью паутину, Илия пробормотал:
— Да нет, все нормально. Это я так, за строителями повторил… Не ладится у них что-то… Не нужно ничего говорить Анне, все нормально, — и, быстро обняв старушку, поспешил в сторону оврага, на ходу договорив:
— Все нормально. Я к Зоське сейчас, а потом к Петровичу. К вечеру вернусь!
— Куда ты, блаженный? Хоть облачение-то сыми! — вслед ему прокричала баб Маня, и покачав головой, перекрестила его вослед. — Вот шальной… Помчалси… Куды помчалси, бес его знает… И чего у него в голове-то творится? И Любаву чавой-то помянул… К чему то? Чего тревожит? Чего случилось? Ох, не к добру это все… — недовольно и тревожно бормоча себе под нос, баб Маня потихоньку побрела к своему дому.
Глава 17.2
Зоська, как всегда пьяная, валялась под лавкой у окна. Огромный живот ничуть не мешал ей продолжать возлияния. Оглядев не знавший тряпки пол и валявшиеся кругом пустые бутылки, Илия поморщился от жуткой смеси ароматов перегара и застарелой мочи, висевших в воздухе. Вздохнув, он попытался разбудить женщину. Не вышло. Что-то невнятно пробормотав, та всхрапнула, дернула ногой и продолжила спать. Илия попытался снова. Результат был тем же. Сдавшись, священник повернулся к выходу.
Внезапно откуда-то из угла раздался надрывный, задыхающийся детский кашель. Мужчина замер. Вот чего-чего, а этого он точно не ожидал. Решив, что у него уже начались галлюцинации, священник потряс головой и сделал шаг к двери. Кашель повторился.
Илия медленно развернулся и пошел на звук. Кашель раздавался из кучи тряпья, лежавшего на полу в углу. Раскидав грязные тряпки, мужчина отпрянул. На куче тряпья лежала… Любава. Сейчас она не сияла лунным светом и не улыбалась застенчиво. Влажные от пота волосы ребенка прилипли ко лбу и щекам, на которых играл лихорадочный румянец. Глазенки слезились и закрывались из-за высокой температуры.
— Так вот ты какая, слишком умная кошка, — пробормотал священник, у которого при взгляде на девочку, свернувшуюся в клубочек, щелчком встали на место все странности, происходившие в деревне — и конфеты, и следы, и исчезавшая еда, и внезапно ожившая девочка-призрак, так пугавшая строителей.
Илия подхватил девочку на руки и поспешил домой. Накидав на заднее сиденье машины одеяло и подушки, он положил туда ребенка и помчался в Алуханск, в больницу.
Влетев в приемное отделение с завернутой в одеяло Любавой, он попросил оказать ей медицинскую помощь.
Медсестра, покосившись на сверток в руках у священника, брезгливо сморщила носик, учуяв исходящее от ребенка амбре. Вздохнув и недовольно закатив глаза, она
