— Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.
Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.
— Почему ты не идешь, Вашиль? — мягко проговорил он. — Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.
— Спасибо, не хочу…
Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.
— А говоришь — «напрасно»! — бросил вслед с презрением Заремба.
Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не едал с самого начала войны.
— А теперь ты дай ему компот, — сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. — И пушть он пошле хорошо отдохнет.
Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.
— Пся крев! — громко сказал кто-то.
Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ставшую ненавистной каморку.
Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…
Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалось, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:
— Кто здесь?
— Тише! Не кричи зря!
Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:
— Ты — гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!
— Послушай, Белка! — пытался я остановить ее.
— Я тебе больше не Белка, — ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.
Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.
— Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
— Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
— Вот те на! — удивился я. — Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
— Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
— Что это такое? — спросила она, ловя в темноте букет.
— Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
— Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
— Я это сделаю, Молокоед, — сказала Нюра. — Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.
— Сигнал дам… Не беспокойся, — улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я сзывал когда-то с балкона своих товарищей.
Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка — и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.
— Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?
— Какой?
— А помните я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?
— Я-то помню, но другие все забыли, — горько ответил он.
— Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый.
Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:
— Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.
— И побежите? — радостно спросил я.
— Возможно. — Мне показалось: в темноте он улыбнулся. — Когда потребуются тебе мои услуги?
— Скоро, Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…
— Ты прав, Василь. Бегите скорее — поможем.
Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.
БАЛ
По мере того, как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал.
Джек Лондон. «Сердца трех»
Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому — начальнику концлагеря.
Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.
Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель — Рудольф — сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.
Когда мы вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.
Мы долго слышали шум и музыку из барского дома. Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.
Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Чудесные голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.
Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его…
Бухнувшись на диван, обер-лейтенант еле ворочал языком:
— Дядя Фриц говорил… ты — хороший музыкант… Может, нам сыграешь?
Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.
Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавой рубашке.
Все стихли и уставились на меня, точно я был какой знаменитостью. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.
Очевидно, до этого о нас, русских, здесь, в этой комнате, уже говорили.
Я сел за рояль и перелистал лежавшие на нем ноты. Все оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстроты.
Я пробежался пальцами по клавиатуре и от того, что давно уже не прикасался к роялю, мне сдавило дыхание.
«Что бы такое сыграть?» — перебирал я клавиши.
Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!
— Хотите Мендельсона? — спросил я, повертываясь к Рудольфу.
— Это — еврей?
— Что вы! — удивился я. — Это же ваш великий композитор.
Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо и никакие ноты мне не требовались. Играл с наслаждением, упиваясь чудесными звуками, и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов и криков «бис». За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.
— Ой, какой ты молодец! — чуть не плача, говорила толстушка. — Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики артисты. Например, Буся Гольдштейн…
— Роза! — строго окликнул девчонку женский голос. — Как тебе не стыдно! Он же — еврей!
— Ах да, извини, мама! Сыграй еще что-нибудь.
— Шотландскую заст-тольн-ную! — едва выговорил Рудольф.
Он, должно быть, думал, что у него хороший голос и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей мне стакан…», наливает и тут же пьет. И так — после каждого куплета.
Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песнь. В конце-концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялись галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.
