Молодые люди сидели напротив друг друга за столом и молчали.
Солнце уже клонилось к закату, комната наполнилась глубокими тенями, на столе, так и не тронутый, безнадежно остыл ужин и степлилось в бокалах вино. Было сказано много и ни о чем, но не прозвучало ни одного ГЛАВНОГО слова, будто девушке и офицеру что-то мешало выговорить их, выпустить на волю, даровать жизнь. Словно незримо парящая где-то далеко отсюда в заоблачном пространстве грань пролегла сейчас между ними, воздвигнув между двумя горячими, рвущимися друг к другу сердцами ледяную стену толщиной в бесконечность.
Их руки разделяли какие-то сантиметры, но ни разу его рука не прикоснулась к ее руке, а ее – к его…
А ангелы-хранители обоих, приложившие столько усилий, чтобы свести воедино две мятущиеся половинки единого целого, уныло опустив могучие крылья, невидимые никому, кроме их самих, сидели рядком и не имели сил, чтобы подтолкнуть двух людей навстречу друг другу.
Где-то далеко-далеко, за многими стенами, приглушенно, но четко принялись бить часы, и Вячеслав, встрепенувшись, поднес к глазам циферблат своего наручного «Хроно».
– Боже мой! – округлил он глаза. – Да я совсем с ума сошел! У меня через три часа самолет… Извините меня, Екатерина Михайловна, но я вынужден откланяться.
Тон был подчеркнуто деловит, хотя в интонации, как он ни старался, все равно сквозило огромное облегчение.
– Да, да, конечно, – голос Кати был, наоборот, бесцветен и сух, как осенний лист.
– Очень приятно было провести с вами время, – расшаркивался, ненавидя себя за это, Кольцов, разрываемый на две половины желанием остаться и страхом, что останется. – Надеюсь, что в следующий раз…
– Да, да, конечно…
Дверь за офицером давно захлопнулась, а девушка все сидела, не поднимая головы, и твердила про себя: «Да, да, конечно… Да, да, конечно… Да, да, конечно…»
И только когда на улице под окном заурчал мотор отъезжающего автомобиля, дала волю слезам.
Нет, это был не яростный водопад отвергнутой женщины, не тихий поток печали, это были слезы маленькой разочарованной и обиженной девочки. Девочки, оставленной за неведомые ей проступки без рождественского подарка.
Не переставая рыдать, Катя выбежала из гостиной, упала на кровать и замерла так надолго.
Когда же она поднялась через пару часов со своего горестного ложа, глаза ее были сухи.
«Чего я ждала от этой встречи? – размышляла она, бесцельно бродя из комнаты в комнату. – Невозможного счастья? Вот именно. Невозможного, потому что оно было в принципе невозможно. Идеально, выдумано романтической дурочкой, сказочно, но… невозможно. А оно взяло и сбылось в реальности. Не идеальный, а живой человек сидел перед тобой, смотрел тебе в глаза, и ты не смогла разорвать очарования своих фантазий, прикоснуться к его руке, чтобы уловить пульс реальной жизни… Ты просто испугалась. И он, не дождавшись твоего движения, ушел. Ушел навсегда. Теперь ты можешь радоваться – счастье снова нереально, невозможно и идеально…»
Чтобы хоть немного отвлечься от беспощадных дум, девушка включила во всех комнатах электричество, телевизор, музыку, но ни яркий свет, ни льющиеся отовсюду громкие звуки, ни мельтешащие по экрану яркие тени не давали забыться. Тогда она собрала со стола так и не пригодившиеся приборы (бог знает, когда она в последний раз самостоятельно мыла посуду – целую вечность назад) и отнесла их в кухню.
Ледяная вода, бьющая из-под крана, чуть-чуть отрезвила ее, и она недоуменно взглянула на острый столовый нож золлингеновской стали, зажатый в руке.
«А почему, собственно, мост? – возникла в мозгу какая-то чужая мысль, никак не соотносящаяся с только что бушевавшим в Катиной голове круговоротом образов. – Есть ведь и другие способы… Что если?..»
Бритвенной остроты сталь, как бы сама собой прикоснулась к бледной коже руки у сгиба локтя. Там, где в глубине лихорадочно пульсировала тоненькая голубая жилка. Прикоснулась и принялась сама собой, без малейшего участия со стороны девушки, вдавливаться, врезаться в тело, пока еще не раня молодую, эластично продавливающуюся под лезвием кожу. Катя с интересом следила за этим действом, гадая: больно будет, когда металл все-таки углубится в живую плоть, или ледяная вода погасит физическую боль, избавляя от боли душевной?..
И когда оставался лишь миг, Катя, не веря себе, услышала из гостиной голос диктора, сменивший ритмические завывания эстрадной дивы:
– Мы прерываем свои передачи для важного сообщения…
Забыв про все еще зажатый в руке нож, Екатерина ворвалась в комнату, заставив взвизгнуть от ужаса сворачивающую скатерть служанку Палашу, и успела услышать:
– …перестал существовать. Наш мир и мир другой России снова обособлены друг от друга.
«Это конец! – взорвалось понимание в голове девушки, и выроненный из ослабевшей руки клинок хищно вонзился в паркет. – Я НИКОГДА больше не увижу его…»
26
«Ну и что, завтра он снова уйдет и теперь, похоже, навсегда…»
«Пятьдесят на пятьдесят, ты же знаешь».
«Хорошее соотношение! Чет или нечет, орел или решка, белое или черное… Или красное?»
«Ты имеешь в виду кровь? Нет, какая тут кровь… Ядерный взрыв – чистое орудие. Никаких следов».
«Да уж… Чище некуда. Он появился в твоей жизни ниоткуда – никуда и сгинет. Тебе его не жаль?»
«Не знаю…»
Маргарита сидела перед зеркалом и вглядывалась в его глубину, видя там немолодую уже, хотя и не лишенную привлекательности даму. Впрочем, слишком усталым было ее лицо, чтобы кто-нибудь отважился назвать ее красавицей.
Свет в комнате был приглушен, и Маргарите казалось, будто она смотрит не на свое отражение, а на живую собеседницу, своего Близнеца, которого ей так и не удалось увидеть воочию. Зазеркальную Маргариту фон Штайнберг. Анну. Анечку. Анастасию Лопухину.
Осознание того, что второй ее части там, по другую сторону незримого барьера, нет в живых, пришло не сразу. Как можно расстраиваться из-за смерти человека, которого ни разу в жизни не видел, не знал и даже не подозревал о его существовании? Да и к тому же трудно вообразить, сколько еще таких Маргарит фон Штайнберг существует в других, еще не известных никому мирах, сколько их там живет, радуется, любит… Умирает.
Но сначала стало как-то не по себе после этого узнавания, а потом… Потом все превратилось в сущий кошмар. Днем она старалась выглядеть прежней, заниматься делами, а ночью приходила ОНА…
Что такое эта Вторая Россия, как не один из вариантов судьбы. Изменилось что-то крошечное, незначительное, и пришли в движение зубчатые колеса, закрутились маховики, чтобы на крошечную долю румба повернуть всю махину Мироздания, следующую выбранным раз и навсегда курсом. И Мироздание дало трещину, раскололось пополам, раздвоилось, потекло в разных ветвях по-разному… Там она погибла, а здесь – осталась жива. Но там она умерла счастливой, а здесь живет… или доживает? Почему же, если Его Величество Случай подкидывает ей такую возможность, самой не изменить свою судьбу?
Женщина механически выдвинула ящик стола и провела кончиками пальцев по лежащим там вещам – пудреницам, баночкам, футлярчикам… И пальцы сами собой остановились на колоде карт. Гадальных карт, к которым она не прикасалась, не вынимала из потертой по углам картонной коробочки, наверное, целую вечность.
«Погадать, что ли?..»
Этими картами никогда не играли ни в подкидного дурачка, ни в более серьезные игры, даже пасьянсы ими никогда не раскладывали. У них была лишь одна функция, и им можно было верить.
Но Маргарита не торопилась их раскидывать. Она меланхолично перебирала старые карты, подолгу останавливаясь на каждой картинке. Одним улыбалась, как старым знакомым, на другие хмурилась… Она терпеть не могла разные новомодные изыски, где дамы представали в сарафанах и русских кокошниках, а короли и валеты – в шитых бисером кафтанах и собольих шапках или, наоборот – в кринолинах и париках, по моде «куртуазного столетия». Маргарита фон Штайнберг признавала только один карточный дизайн – классический, не меняющийся веками.
Когда колода подошла к концу, перед ней лежали четыре валета. Почему не короли? Слишком уж важно выглядели венценосцы, слишком старо, сурово. И хотя одна из европейских корон кратковременно побывала на голове всех четырех Александров, на королей они никак не тянули. Только валеты – благородные и романтичные, вечно юные стражники с алебардами…
Два черных и два красных. Две пары, четыре человека.
Здешний Александр, уланский полковник, конечно же, валет крестовый. Трещину, некогда возникшую между ними, уже не засыпать, не зарастить. Оно и понятно – отец семейства, отец солдатам…
А вот его отражение, наверное, валет червовый – много пережил, многое понял, стремится всей душой вернуть ушедшее, но… В одну реку не вступить дважды. Даже если и река и тот, кто пытается в нее войти, знакомы друг другу до мелочей.
