— Да, это так романтично, — сказала Ви, и по голосу чувствовалось, что винцо ее уже пробрало.
— Да ничего романтичного, просто сидим по-дружески, и все, — возразил Фельчер.
— У меня нет слов, — ответила я.
— Этого мы и добивались, — добавил Питер.
— Ничего подобного! Вы сделали это из жалости ко мне. Просто из жалости, так?
— Ого! Мы, кажется, задели ее за живое, а это опасно, — проговорила Ви.
— Заткнись, Вивьен, — попросила я.
Засим последовала долгая неуклюжая пауза. Мать задумчиво щипала хлебный батон. Молчание нарушил Фельчер:
— Знаешь что, Вилли, так тоже нельзя! Мы же просто хотели тебя порадовать. Мы видим, какая ты вернулась в Темплтон, худая, изможденная, после этих твоих скандальных приключений, которые еще неизвестно чем кончатся. Да и здесь ты тоже торчишь целыми днями в исторической библиотеке, а ведь ты археолог. Я вот, например, не видел тебя тысячу лет, и что получаю? Только тычки да обиды! Все тебе не то да не так — «не ходи со мной, Иезекиль!», «не хочу, чтобы видели, как мы выходим вместе из бара!», «двух слов связать не можешь, Иезекиль!», «примитивный ты, Иезекиль!», «не подходишь ты мне, Иезекиль!» Да пошла ты сама куда подальше, Вилли Аптон!
Он вскочил, но тут же снова плюхнулся на стул. Ви принялась разливать по бокалам вино, а Фельчер скорчил обиженную рожицу, как маленький мальчик; мне даже захотелось поцеловать его в эти надутые губки, но в этот момент Питер со вздохом сказал:
— Мы устроили все это, Вилли, просто потому, что любим тебя. Любим и хотим, чтобы ты была счастлива.
Так или иначе, но эти его слова растопили остатки льда. Ви сияла. Все, кроме меня, накинулись на еду. Мать нахваливала Питеровы блинчики с паштетом, он — ее фаршированные крабами артишоки, Фельчер пел оды чилийским сухим винам, и даже обнаружил в том, что мы пили, смородиновый и табачный аромат, а Питер заявил, что одна из лягушек в пруду имеет безукоризненное контральто.
Почему-то вспомнилась Кларисса, ее всегдашнее умение приободрить, и мне стало стыдно.
— Извините, — тихо сказала я.
— Что такое, Королева? — заговорил Фельчер. — Я не расслышал. Что ты сказала?
— Я говорю, извините. Извините за то, что у меня сегодня плохое настроение и что я порчу вам такой чудесный вечер. Давайте выпьем.
— Вот это молодец! — просиял Фельчер, и я только теперь заметила, что он стал выглядеть гораздо лучше — немного похудел, побрился, даже рубашку надел с запонками. Он, кажется, начал отращивать волосы, и ему это шло, особенно сейчас, в сумерках. Подняв бокал, он воскликнул: — Пьем за Вилли!
— За Вилли, — прибавил Питер, пальцем теребя усы.
— За Вилли; вступила моя мать. — За то, чтобы она все-таки нашла и получила то, что ей нужно. — И она послала мне воздушный поцелуй, от которого заплясало пламя свечи.
Круглые свечи в пруду гасли одна за другой, какая-то любопытная лягушка запрыгнула на одну из дощечек, опрокинула свечку, и та с шипением погасла. Пока мать не принесла из кухни горшочки с десертом и не подпалила их для красоты синим пламенем, мы сидели почти в полной темноте, но глаза наши быстро к ней привыкли.
Когда Ви снова ушла, я наконец объяснила ребятам, что занимаюсь поисками отца.
— Дошла я уже до Джейкоба Франклина Темпла и набрала кучу его книг, чтобы выяснить, имел ли он любовниц. Хэйзел Помрой говорит, что других источников нет, так что придется мне штудировать его произведения. Теперь понимаете, как все непросто?
Питер, уже порядком навеселе, хихикал над тем, как ловко Ви придумала себе «хипняцкую отмазку», которую он назвал «поистине гениальной». Фельчер же, откинувшись на стуле, внимательно слушал меня с непроницаемым лицом.
И вдруг из тени вышла темная фигура. Когда луна осветила ее, Фельчер, опрокинув стул, полетел на землю, а фигура нависла над ним, угрожающе подбоченясь.
— Так вот ты, оказывается, где прохлаждаешься! — визгливо заголосила фигура, и мне сразу сделалось не по себе, когда я догадалась, что перед нами, по-видимому, Мелани, Фельчерова малозначительная вторая половинка. Теперь, правда, она обрела внушительную значительность — платиновые волосы до пояса и грозно сжатые кулачищи. — Я грузовик твой увидела на улице и поняла, что ты здесь, — прошипела она.
— Мел, что случилось? Как мальчики? — невозмутимо отвечал ей с земли Фельчер.
— Только не надо вот этих «что случилось?»! Мальчики у моей мамы.
— Мелани, я рад видеть тебя, — сказал Питер. — Присаживайся с нами за стол, угостись десертом.
— А тебя не спрашивают! — рявкнула она, но в голосе ее уже звучала какая-то слабина. Не поворачиваясь в мою сторону, она продолжала: — Девчонки мне говорили, что эта сучка изволила пожаловать домой и что ты торчал с ней в «Драгуне». А я все не верила, говорила, что ты всегда считал ее вонючей зазнайкой. Как ты в школе-то ее дразнил? Задавакой? Да, точно, ты ее так и назвал, когда она отказалась танцевать с тобой на школьном балу.
Моя мать, поджигавшая десерты, посветила спиртовой лампой в сторону Мелани.
— Послушай, Мел, — начала было я, да так и не закончила. Сказать ей мне было, в сущности, нечего. И оправдываться не за что, потому что между мной и Фельчером быть ничего не могло. Разве что напомнить ей, как ее саму в школе дразнили?
Она же, повернув наконец ко мне дряблое одутловатое лицо, сверкая маленькими глазками, процедила:
— А ты помалкивай, а то схлопочешь у меня. Я тебе рожу-то твою смазливую вмиг разукрашу.
— Послушай, Мел, — обратился к ней Фельчер, все еще сидевший на земле. — Ты лучше скажи, как у тебя дела. Я ж не видел тебя сколько? Год? Знаю только, что деньги на детей ты получала. Ты работу нашла?
— Не год, а всего десять месяцев; И какая разница? Давай вставай, пошли!
Она посторонилась, чтобы Фельчер встал, и он это сделал, но только поставил ровно свой стул и снова сел.
— Да вставай же ты! — крикнула она и пнула ножку стула.
Стул закачался, но Фельчер удержался и даже не подумал пошевельнуться.
— Послушай, Мел, — вдруг осторожно и вкрадчиво проговорил Питер, обняв меня за плечи. — Мне кажется, ты что-то не то подумала. Дело в том, что Вилли и я, мы сейчас вместе, а Зики, он здесь просто как наш друг.
— Ага, я так и поверила! — В голосе Мелани зазвучала неуверенность, и я вдруг заметила у нее на лице слезы. Она поочередно стреляла на нас глазенками, потом прикрыла лицо рукой и отступила.
— Послушай, Мелани, — сказал Фельчер, — если хочешь, присоединяйся к нам, мы же тебя пригласили. А нет, так иди, я зайду к тебе потом, и мы обо всем поговорим.
— Не забывай, что ты отец моих детей, — с легкой дрожью в голосе проговорила Мелани.
— Я не забываю, детка, и суд постановил, что они должны быть со мной, а не с тобой.
— Суд постановил, что ты должен платить.
— Да, платить. За Джо и за Ники. Но не за тебя. И пожалуйста, Мел, не зли меня.
Мелани развернулась, и мне показалось, что ее могучая спина содрогается. Она снова повернулась, посмотрела на нас, особенно на меня, суровым взглядом и пошла, вконец испортив мне настроение. Мать продолжала заниматься десертом. Питер чмокнул меня в щеку, и его тоненькие усики задрожали. А когда мы окунули ложечки в десерты, Фельчер сказал:
— Простите меня за эту сцену. Мне так неудобно.
— Да ладно тебе, — успокоила его Ви, хотя голос ее тоже немного дрожал. — Это жизнь. Из-за детей чего только не вытерпишь. — Она похлопала Фельчера по плечу и прибавила: — Уж я-то знаю, каково ей приходится, на своей шкуре испытала. Правда, я знаю еще одну вещь — насильно мил не будешь. Она это тоже поймет со временем.
Десерт мы доедали в полной тишине, которую нарушало лишь кваканье лягушек в пруду. Я то и дело поглядывала на Фельчера, и он, ловя мой взгляд, забывал о своих мрачных мыслях, лицо его светлело, а у меня внутри что-то екало, и я вдруг поняла, что больше никогда не смогу называть его по старой школьной привычке, по фамилии.
— Иезекиль, — сказала я.
— Что? — спросил он с готовностью, улыбаясь.
— Да нет, ничего. — Я тихонько рассмеялась и тут же почему-то вспомнила Праймуса — наши ночные прогулки по тундре, его теплую руку, — и мне вдруг сделалось грустно. Больше мы никогда не будем гулять там вместе, дивясь многообразному колориту лишайников. Я подняла глаза и заметила, что Фельчер все еще улыбается мне и ждет ответа. Но мне уже было не до смеха, я отвернулась.
Ребята ушли в полночь, а мы с Ви перемыли и вытерли всю посуду. Жалобное пение скрипки еще стояло у нас в ушах. Протягивая мне последнюю сухую тарелку, Ви зевнула.
— Чудесный получился вечер. Давненько не было у меня такого дивного вечера, — сказала она.
— Если не считать этой истерички.
— Не суди ее строго, ей и так в жизни не повезло. А Зики, кажется, влюблен в тебя по уши.
