– Слушай! Ты можешь мне сюда не звонить?! – набрав воздуха, крикнула я и повесила трубку.
И пока успокаивалась и приходила в себя, услышала, как где-то позади меня Туманский тихо проговорил:
– Не может он тебе не звонить. Как будто сама не знаешь…
Я ошарашенно на него посмотрела. Он рылся в чемодане и взгляда моего не замечал. С усилием вытянув со дна партитуру, стал сосредоточенно ее перелистывать и добавил между делом:
– Но скоро у него обязательно получится… Некоторое время мы молчали. Я чувствовала, как между нами растет стена. Он нервно перелистывал ноты, и взгляд его становился совсем другим, отсутствующим, погруженным в глубины его музыкального сознания. Представить себе только такую несправедливость -я не увижу и не услышу его сегодня! Я так надеялась, что в запасе у меня еще один раз.
– Володь… – позвала я. – Возьми меня с собой.
– Кто о чем, а Шива о бане… – сдерживая в голосе раздражение, покачал он головой. – Твои способности – как граната в руках ребенка. Ты вообще не понимаешь, что ты делаешь. Тамара использовала тебя, как линзу для своей ненависти. Знаешь, даже мягкие солнечные лучи через линзу прожигают до костей. А я все чувствую. Мне мешает. Так что, пожалуйста. Ради меня.
– Я ничего не буду делать. Ну, честное слово.
– А ты уже все сделала, ангел мой, – он присел передо мной на корточки и сложил руки на моих коленях. И повторил: – Все что могла, ты уже сделала.
– Ты сам себе противоречишь. Ты же говоришь, что я ничего делать не умею.
– Дети тоже многого не умеют. – Он встал и начал собираться. – Поэтому их без присмотра не оставляют. Такого наделают… Вот как ты, например. Поэтому сиди и жди.
– Я все равно постараюсь отсюда выбраться, так и знай, – строптиво сказала я.
– Ну зачем ты мне это говоришь? – он остановился и посмотрел на меня с усталым упреком. – Ты же вроде девочка неглупая…
Он сосредоточенно переодевался. Черная концертная рубашка, которую я сама выстирала и отгладила, пока он занимался. Черные брюки. Начищенные до блеска туфли.
Мне не то что нравилось видеть его на сцене, я испытывала совсем другие чувства. Я ловила удивительный сюрреалистический кайф. На сцене я видела незнакомого мне человека. Только через несколько минут после начала музыки я начинала понемногу его узнавать и привыкать к тому, что это тоже он. Когда он играл, у него было такое лицо, что я понимала – это любовь. Он прикрывал глаза и полностью отдавался собственным чувствам. И было в этом что-то чудовищно интимное и до одури красивое. Я испытывала жгучую ревность к виолончели, потому что мне видно было, что он любит ее и чувств своих ни от кого не скрывает. Он вслушивался в глубокие звуки виолончели, и казалось, что она разговаривает с ним сама, а он просто вышел на сцену выслушать ее и понять. Ревность – разрушительное чувство. Но она была мне мучительно приятна, потому что подтверждала влюбленность. Ревность моя была ядовитой, как проявитель для фотопленки, проявитель моих чувств.
Лишиться этого – значит, лишить себя острых душевных переживаний. Чтобы лучше прочувствовать, что именно со мной происходит, мне нужно было смотреть на него со стороны. Для этого мне необходимо время, когда мы не вместе, не заняты обществом друг друга, когда я просто могу за ним наблюдать и таять.
И потом, все будут переживать и ждать результатов, толпиться на лестнице до самой ночи, курить и беседовать друг с другом. А я буду здесь сидеть до завтра и его не увижу?
Он оделся и вышел, закрыв меня в комнате наверху.
– Выпусти меня! – крикнула я чуть не плача, барабаня в дверь кулаками. – А то хуже будет!
Он уже спускался по скрипучим ступенькам лестницы, когда я поняла, что его шаги возвращаются. И даже струсила. Он широко распахнул дверь и прямо с порога сказал:
– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее.
Я дернула плечом, всем своим видом показывая, что ничего говорить не собираюсь. И так все ясно. Но он вдруг подошел, повернул к себе и встряхнул так, что мне пришлось на него посмотреть.
– Так что ты сказала, Серафим? Я не понял. Повтори это мне в лицо, – он был спокоен, поэтому надеяться на то, что он сейчас перегорит и все закончится, было бесполезно.
– Володь, я не то имела в виду. Просто не хочу здесь оставаться, – я тараторила самым кротким своим голоском, то и дело убегая от его глаз куда-то налево. Я сама себя на этом ловила. А уж он-то и подавно. – Если ты хочешь, чтобы я не шла тебя слушать, в конце концов – хорошо. Я согласна. Я не пойду. Но сидеть здесь я совершенно не обязана. Я лучше по городу погуляю. Я не могу тут сидеть, когда за окном Швейцария!
– Придется, – с мрачным состраданием ответил он. Я закрыла лицо руками. – Лучше пожелай мне удачи. – Он поднял мой подбородок и поцеловал в нос. – Тебе ведь все равно идти не в чем…
– Удачи! – сказала я, прерывисто вздохнув.
– А еще…
– Ни пуха!
– К черту, – сосредоточенно ответил он, взял инструмент и вышел.
Я свернулась на кровати клубком и приготовилась терпеливо ждать, пытаясь представить, как зазвучит сегодня в его руках похожая на меня Маджини. И в памяти снова всплыли строки из старого журнала:
То гудит, как пьяный шмель, то скрипит, как коромысло. Запретим виолончель. Много ль станет в жизни смысла? Мне покоя хоть щепоть. Избегу виолончели. Умертвляю дух и плоть. Вот и ангелы слетели.
Ухожу в кромешный мрак, озаряема свечами.
И хотя господь не враг, но одет в концертный фрак,
Машут ангелы смычками…
На родину мы вернулись с победой. Эдик Шелест взял третью премию, пропустив вперед девушку из Японии. Туманский поменял мой билет на другой рейс. Мы задержались с ним в Швейцарии еще на пару дней.
Тамару Генриховну я больше не видела никогда. Но позаботиться о ней не забыла и передала ей через Туманского адрес чудесного психоаналитика, моей соседки Лили. Я ведь должна была Лиле двух клиентов. А на мой взгляд, и Эдик, и его мамаша очень нуждались в психологической помощи профессионала.
А дома меня ожидали серьезные перемены. Антон уезжал в Германию. Сделка с Шелестом с треском провалилась. Бизнес пошел из рук вон плохо. Зато из Германии к нему возвратилась Дина. Не знаю уж как, но все-таки они помирились. Кольцо его триумфально переехало на правую руку. А вместе с его судьбоносным перемещением, по-моему, поменялись местами и полушария головного мозга. Я ожидала от него чего угодно, только не того, что получила.
Он закрывал весь свой бизнес. А документы на владение магическим салоном «Ангел&Рая» полностью отдавал мне. И это вместо того, чтобы разделаться со мной по возвращении, как он мне обещал.
Я пришла попрощаться с ним на бывшую работу. И Дисса просто не узнала. Глаза его снова горели. Я подумала с непонятной тоской, что, когда он уедет, мне все-таки будет его не хватать.
