И точно в ответ на его мысли оттуда пронесся по долине зов Серой волчицы, полный безысходного горя и одиночества. Тотчас же, как стрела, Казан вскочил на ноги и забыл обо всех и обо всем: и о ласке Иоанны, и о присутствии мужчины.
В следующий затем момент он убежал, а Иоанна прижалась к мужу и закрыла руками лицо.
— Теперь ты веришь? — спросила она потом с волнением. — Теперь ты веришь в могущество природы, той самой природы, которую я так люблю, которая руководит всеми живыми существами в мире и которая по своей прихоти привела нас всех сюда?
Он притянул ее к себе.
В ее широко открытых глазах отразились звезды. Она посмотрела на него.
— Казан и она… Я, ты и ребенок… — сказала она. — Разве ты будешь утверждать, что тебе неприятно, что мы вернулись все назад?
Он так крепко прижал ее к себе, что она так и не слышала тех слов, которые он проговорил ей в ответ. После этого они еще долго просидели на лунном свете у порога своей избушки. Но больше до них уже не доносился жалобный вой с Солнечной Скалы. Иоанна и ее муж поняли все.
— Завтра он прибежит к нам! — сказал наконец мужчина. — Пойдем, Иоанна, пора уже спать!
Они вместе вошли в избушку.
В эту же ночь Казан и Серая волчица бок о бок вышли снова на охоту вдвоем.
Все еще светила луна и освещала равнину.
Сын Казана
ГЛАВА I
ВЕЛИКОЕ НЕИЗВЕСТНОЕ
Когда Бари появился на свет, то некоторое время весь мир заключался для него только в одной мрачной берлоге. В первые дни его жизни его жилище находилось глубоко под валежником, где его слепая мать, Серая волчица, устроила для себя гнездо, чтобы произвести его на свет, и куда ее муж Казан заглядывал иногда, сверкая в темноте глазами, походившими на страшные зеленые огненные шарики. Именно эти глаза Казана дали Бари первое представление о том, что кроме его матери существовало на свете кое-что и еще, и именно благодаря им он открыл, что наконец прозрел. Он мог чувствовать, обонять, слышать, но, пока еще не открылись у него глаза, он ровно ничего не мог видеть под этой кучей свалившегося бурелома. Но вот сверкнули перед ним глаза его отца, в первую минуту испугали его, затем удивили, и, наконец, его страх перед ними перешел в безграничное любопытство. Он искал их даже и тогда, когда они потухали. Это было в те моменты, когда Казан отворачивал голову. Затем они вспыхивали вновь, и с такой неожиданностью, что он невольно прижимался к матери, которая всегда как-то странно пожималась и дрожала всякий раз, как входил к ней Казан.
Конечно, Бари совершенно не знал их истории и так никогда ее и не узнал. Ему навсегда осталось неизвестным то, что его мать, Серая волчица, была настоящей волчицей, а его отец Казан — настоящей собакой. Природа уже начала над ним свою изумительную работу, но, конечно, эта работа не могла переходить за известные пределы. В свое время природа укажет ему, что эта великолепная волчица, его мать, была слепа, но он все равно никогда не узнает о той ужасной борьбе, которая происходила когда-то между нею и рысью, выцарапавшей ей глаза, и о том, как его отец безжалостно мстил потом за это всем рысям вообще. Он никогда не узнает также и о том, как Казан и Серая волчица целые годы дружно прожили между собою и оставались друг другу верны и какие странные приключения испытали в своих блужданиях по великим пустыням Канады.
Бари целиком вышел в отца.
Но в первое время, да и во все последующие дни мать составляла для него все. Даже и тогда, когда он уже прозрел совсем и вдруг обнаружил, что может проковылять в темноте некоторое пространство на своих собственных ногах, для него не существовало, кроме матери, никого и ничего. Когда он подрос уже настолько, что стал играть веточками и комьями земли, выходя из берлоги на солнышко, то и тогда не догадывался, что представляла собою его мать. Для него это было большое, мягкое, теплое существо, которое облизывало его мордочку языком и разговаривало с ним ласковым поскуливанием, на которое и он отвечал слабым, поскрипывавшим писком. В этом писке он впервые узнал свой голос. А затем настал тот полный удивительных событий день, когда зеленые огненные шарики, составлявшие собою глаза его отца, стали осторожно и с опаскою подходить к нему все ближе и ближе. Серая волчица предостерегала Бари, чтобы он пятился от них назад, так как оставаться во время материнства одной, наедине со своим щенком, было основным требованием ее породы. Всякий раз, как она ворчала, Казан останавливался у входа и раньше. Но в этот день ворчанья не последовало вовсе. Оно превратилось в гортани у Серой волчицы в низкий, томный стон и замерло. Нота усталости от одиночества, радости и великой истомы прозвучала в этом стоне. «Теперь уже можно!» — казалось, хотела она этим сказать Казану, и, помедлив немного, чтобы убедиться, что здесь не было вовсе ошибки, Казан тоже ответил ей низким ворчаньем.
Все еще нерешительно, точно не уверенный в ожидавшем его приеме, Казан подошел к ним поближе, и Бари еще теснее прижался к матери. Он увидел, как Казан стал громоздко подползать к Серой волчице на брюхе. Он не испугался его, а был только до крайности заинтересован. Было любопытно также и самому Казану. Он понюхал воздух и насторожил в темноте уши. Немного погодя Бари зашевелился и потихоньку, дюйм за дюймом, стал отползать от матери. Все время Серая волчица оставалась спокойной, но каждый мускул в ней напрягся от ожидания. В ней заговорила ее волчья кровь. Она подозревала для Бари опасность. Без малейшего звука она приподняла губы и оскалила клыки. В горле у нее что-то задрожало, но она не издала ни малейшего звука. В темноте в двух аршинах от нее послышались жалобный, чисто щенячий писк и затем ласковое шлепанье языка. Это облизывал его Казан. Бари почуял в себе первый трепет от своего первого великого приключения. Он понял, что это был его отец.
Все это случилось в конце третьей недели со дня рождения Бари. Ему пошел уже восемнадцатый день, когда Серая волчица позволила Казану впервые увидеть своего сына. Если бы не слепота и не память о том дне на солнечной скале, когда рысь выцарапала ей глаза, то она вынянчила бы своего Бари на открытом воздухе, и его ножки к этому времени стояли бы крепче. Он знал бы теперь и о солнце, и о луне, и о звездах; ему были бы знакомы и молнии и раскаты грома. Но, к сожалению, ему ничего не оставалось делать в этой темной берлоге под валежником, кроме как ползать во мраке и лизать своим тоненьким, розовым язычком валявшиеся вокруг обсохшие кости. Несколько раз она оставляла его одного. Он слышал, как уходила и приходила его мать, и почти всегда в таких случаях, точно эхо, до него доносился лай Казана. И он ни разу не испытывал сильного желания побежать за матерью до того самого дня, когда вдруг почувствовал на себе ласковое прикосновение холодного языка Казана. В эти-то удивительные минуты природа и принялась за свою работу. До сей поры все его инстинкты в нем еще дремали. Но когда Казан ушел, оставив их в темноте одних, то Бари визгом попросил его вернуться обратно, как это делал всегда, когда уходила от него мать.
