которой нет и не будет, ненужные никому, коптите небо своим бесполезным существованием… Вы хотите подарить мир новыми идеями, улучшить его новым содержанием… и не можете заняться воспитанием ваших собственных братьев и сестер. Не можете научить грамоте вашу прислугу… Сколько воды утечет, пока исчезнет ваше глупое детское пренебрежение обыденной работой»[334]. Казалось бы, вот пример того, как школьная среда осваивает «теорию малых дел», но на самом деле освоена не сама теория, а ее отрицание.
Вера Лейкина так и не решилась выпустить в свет этот текст, хотя специально, для того чтобы противостоять школьному «мейнстриму», она организовала и редактировала свой собственный школьный журнал, выходивший целых два года. Более того, она единственная из всех учившихся в ВВКУ публицистов осмелилась выпустить в свет статью о табуированной в интеллигентской школе теме – теме любви; но призыв к «малым делам» оказался более «криминальным».
Еще интереснее то обстоятельство, что, вопреки желаниям школьников, на практике осуществлялось именно то, что они отрицали, – «малые дела» в виде издания газет, организации кружков или участия в благотворительности. Но во внутришкольной прессе дети по-прежнему продолжали писать о том, что в школе нет всеобщей, вовлекающей всех от мала до велика, общественной жизни, что они прозябают без большого дела, Любопытно, что причину этого учащиеся могли видеть в том, что они лишены возможности обсуждать действительно важные темы, которые «по понятным причинам совершенно изъяты, и волей-неволей приходится переливать из пустого в порожнее надоевшие школьные и газетные вопросы»[335]. Некоторые считали, что «большого дела» нет не потому, что важные вопросы «изъяты» из школьной повестки, а потому, что у учащихся не хватает мужества перешагнуть через собственный эгоизм и начать говорить о действительно важных вещах большого, внешнего, а не внутришкольного мира. Эгоизм и боязнь встретиться «со сторонами жизни очень неприятными, тяжелыми» – вот причина того, почему в школе не организуется большая общественная жизнь[336].
С этой точки зрения рассуждения и умолчания детей о «малых делах» вполне соответствуют тому разочарованию, которое испытывал по отношению к «теории малых дел» Жбанков. Однако изменения можно проследить не в идеях, а в прагматике повседневной деятельности. В школьных журналах сохранились описания столкновений с неприятными сторонами жизни в сфере благотворительности. Тут нельзя не отметить, что для школьников, как и для многих представителей интеллигенции, опыт действительного, а не виртуального общения с народом оказывался иногда травматическим и требующим специального осознания. Однако рефлексия разных поколений имела различные оттенки.
Вот, например, в одном из журналов в конце XIX века был помещен рассказ «Обход», в котором «автор рассказывает о своих впечатлениях при обходе бедняков, заявивших о своих желаниях воспользоваться пособием от какого-то благотворительного общества». Обход, судя по контексту, производит на автора довольно тягостное впечатление, и он задается вопросом, весьма характерным и очевидным: кто же в этом виноват? И ответ не менее характерен: «Виновата вся жизнь, мы не можем исправить ее единичными усилиями, но, помогая бедным и не делая зла, мы, по крайней мере, можем быть довольны хоть тем, что если за нас и не молятся, то и не проклинают»[337].
Через 20-25 лет этот сюжет встречается на страницах школьной прессы: с началом Первой мировой войны многие учащиеся, в том числе учащиеся ВВКУ, на волне патриотического подъема включились в общественную работу. Некоторые из них работали в общественных попечительствах, и им приходилось производить обследования и обходы, то есть лично решать, следует выдавать пособие в каждом конкретном случае или нет. Ситуация ответственная и тяжелая, чреватая конфликтами. Вот как описывает реакцию подопечной на отказ в пособии одна из учениц ВВКУ: «Делать было нечего, я стала ретироваться. „Как на какую барышню попадешь, – вдруг громко взвизгнула она, – та дает, другая… да что уж тут! Вот сразу то и видно, куда попечительские денежки идут! Ишь шуба, шляпа. Тоже ведь денег стоит… Гуляй мои квартерные, гуляй мальчишкины сапоги“. – „Ну что вы, – простонала я, – Боже, фу!“ – „Нечего фукать-то, матушка, дело житейское! Фуканьем греха не замолишь“». И завершается рассказ печальными размышлениями: «Это наша работа, наша „деятельность“, основанная на столкновении в самых неприятных вопросах жизни, на взаимном непонимании, на стремлении „провести“ и „уловить“, на сыске и прятании. И никогда не поймет эта Антипова, что я даром работаю, что деньги дает город, что надо распределить равномерно… Всей этой сложной махинации нашего благотворительства. Такова работа!»[338]. Отметим тот факт, что в одинаковой ситуации проявляются разные оттенки – если ученик конца XIX века рассуждает, исходя из привычной концепции искупления вины, то ученица эпохи Первой мировой войны полна осознания собственной правоты и своего права решать, кому и какие деньги выделяются, поскольку действует не от своего имени, а от имени «общества». Налицо пересмотр безусловного приоритета «страдающего народа», некая эволюция восприятия, та же двойственность, которую мы видели выше.
Подводя итоги этого небольшого очерка, отметим, что у читателя школьной прессы всегда остается ощущение того, что приоритет – за идеей народа-страдальца. Когда в журналах учащихся поднимается тема народа, все-таки чаще авторам на ум приходит именно интеллигентский канон. «Большинство наших братьев страдает, находясь в нищете и невежестве. Разве это не есть величайшая сердечная рана для каждого из нас? У кого сердце не обливается кровью при мысли о том, что мы пользуемся наивысшим счастьем земным, тратя на то безумные деньги, деньги, на которые можно было бы накормить тысячи голодных, составить хотя бы подобие удобства для многочисленных семей бедняков. Вы скажете: старая песня… Нет, я не могу отдаться вполне науке, когда вижу кругом ужасное падение души человеческой», – этот текст 1914 года возвращает нас к идеям народников, а его автора загонят в бесконечные и безвыходные лабиринты интеллигентского дискурса[339].
И в то же время новое поколение перенимает не только идеи, но и их неоднозначность и сложность. Школьник начала XX века унаследовал не только мировоззренческие каноны, но и сомнения в них, унаследовал не только решения задач, но и их нерешенность, а значит, речь идет и о возможности выбора. Перед нами наследник, который может выбирать и часто пользуется этой возможностью.
Александр Никулин[340]. Пути «теории малых дел» в современной России[341]
Как известно, наряду с революционно-радикальным народничеством в дореволюционной России было весьма влиятельным и его умеренно-реформистское крыло, идеологически ориентированное на «теорию малых дел».
В конце XIX века «теория малых дел» представляла собой разнообразные социально ориентированные проекты интеллигенции, направленные на постепенное улучшение местной народной жизни в крестьянской экономике, народном образовании и здравоохранении. Они определенно способствовали повышению благосостояния и культуры российского населения, проложив уже в XX веке дорогу к
