— Да что же это такое? — бормотал отец Логгин, — уж шагу не пройти, не наткнувшись на дуру, прости Господи. Что она хохочет? Разве можно хохотать, осеняя кого-либо крестом? А смеяться, выкрикивая молитвы? Эдак, паства в церкви веселиться начнет, беря пример. И что это за публичные обличения уважаемых горожан? Обличать грешников есть кому, кроме Феодосии, на то назначены отец Нифонт, аз. Что, как все, кому не лень, будут выкрикивать грехи проходящих мимо верующих? Этак завтра Акулька возьмет на себя обязанность обличения! Или звонарь Тихон будет кричать, во всю ивановскую, воеводе об его грехах? Это смешно, ей-Богу! Все должно быть сообразно должностям! А Феодосья много на себя возложила. И сие не сообразно, а вовсе наоборот — нецелесообразно.
Подытожив столь витиевато свою мысль, отец Логгин выкушал пшенной каши и лег почивать. Каково же было его возмущение, когда утром он вновь обнаружил на крыльце церкви Феодосью, спутанную им сперва с медведем.
Попавшийся под руку отец Нифонт принужден был выслушать лекцию о юродивых и их функциях в православной церкви. Пытаясь вставить словечко, отец Нифонт ласково отзывался о Феодосии, упомянув и о другом местном почитаемом блаженном — Андрее Тотемском, что родился в пределах Вологодских в селении Усть-Тотемском в 1638 году и ныне жил у Церкви Воскресения Христова на берегу Сухоны. Упомянут был и блаженный Максим Тотемский, что упокоился в 1650 году и погребен был у Воскресенской церкви. Но, отец Нифонт потерпел моральное поражение, когда юный коллега вступил на тропу размышлений о пище духовной и телесной. Отец Нифонт, терзаемый проблемой нехватки репы и соленой рыбы в своем домашнем хозяйстве, принял намек об алкании пищи на свой счет. И отступил, вложив меч в ножны. Феодосья осталась одна пред воинственным отцом Логгиным. А тот жарко спорил с блаженной. Отец Логгин зело любил обличать противника заочно. Потому, что из таких интеллектуальных битв он неизменно выходил победителем!
— На щите! — так неизменно удовлетворенно произносил батюшка, приведя невидимому противнику последний сокрушительный аргумент.
Вот и сей час он наскакивал то на стол, то на ларь и указывал перстом горшку с молоком:
— Не может ли юродство Феодосии служить к соблазну других?
И, не дожидаясь, что ответит горшок, сам же отвечал:
— Может! «Вот как легко растворить себе врата в царствие небесное, — скажут люди, глядя на Феодосью. — Знай себе не ешь, не пей, спи в говне да носи навозные сапоги, и будет тебе светлое небесное царство! Это профанация самой сути юродства!
Слово «профанация» зело напугало отца Нифонта, и если до этого он еще выражал свое мнение кряхтением, то теперь вовсе затих.
— На пути юродства много является случайных путников. Оне творят малоумие, бегают с безумным взором, а потом аз нахожу их вовсе не умовредными! Оне рассуждают зело здраво и целоумно. Так, каково же их истинное лицо? А что это за глумление — входить в церковь с люлькой на боку? Это не юродивая, а какая-то кликуша!
Последний термин очень обрадовал отца Логгина. Он приободрился и выкрикнул тонким голосом:
— Она обманщица, пользующаяся народным легковерием! Это же злоупотребление! Эта блаженная подменяет веру суевериями. Это что же получается?
Отец Логгин загнул пальцы, пересчитывая признаки, и вскрикнул:
— Ей, Феодосья — мнимоюродивая!
На вечерней службе отец Логгин с возмущением поведал пастве о кощунствах некоторых, якобы, блаженных и вдруг провозгласил:
— Таковой псевдо-юродивой является и Феодосья.
Народ непонимающе запереглядывался.
— Псевдо — суть мномо-юродивая. Лже-юродивая! Феодосья лже-юродивая! И все, что она совершает — безчинства. И полагается ей наказание!
Тотьмичи возмущенно зароптали.
— Что ты, отец родной, этакое речешь? — хмуро вопросила самая смелая баба. — Феодосья наша — истинная дурка безпохотная. Блаженная!
— Блаженная! — прокатилось по церкви нестройным хором.
В церкви запахло грозой.
— Что такое? — приподнял длань отец Логгин. — Кто смеет противоречить в святых стенах? Феодосью правом своим объявляю мнимо-блаженной! Али вы не знаете, что таскает она в своей мерзкой люльке?
— Тела младенцев, вытравленных грешницами из чрева, — вымолвила пожилая жена. — В назидание всем любодейкам!
— А что сие — как не языческое? А?!
Отец Логгин еще постращал паству и отпустил с Богом.
Тотьмичи неохотно перекрестились и, переглядываясь, пошли вон.
На улице толпа встала на дороге и принялась бранить отца Логгина: как это часто бывает на Руси, решение властей было принято с возмущением, происходившим от традиционного, внутреннего противодействия любым указам, спускаемым сверху. В обед еще Феодосья была для большинства тотьмичей дуркой умовредной. Но, в одночасье стала Божьим человеком! Святым и правденым! Несколько жен пошли искать блаженную на торжище, остальные разошлись по домам, понося отца Логгина.
— Феодосьюшка, милая наша блаженная! — со слезами подошли бабы к гноищу, на котором сидела Феодосья и перебирала что-то в люльке. — Отец Логгин хулу рекши, мол, лже-юродивая ты. Наказать тебя грозит.
«Накажет меня Бог, коли согрешила», — подумала Феодосья, не прекращая копаться в люльке.
— Саранча летит! Жрет! Жрет! — закричала Феодосия и захохотала. — Тебя сейчас сожрет!
Жены вздрогнули и даже отступили на шаг.
— Как же лже-юродивая, коли самая истинная блаженная? — придя в себя, уверенно сказали тотьмички.
«Не хотела аз уходить из города, ибо в миру труднее бороться с соблазнами, чем в пустыне, но видно придется», — подумала Феодосья.
И закричала:
— Черви меня едят!
Затем она поднялась с гноища и пошла прочь из Тотьмы.
Бабы, плача, глядели ей во след. А потом слегка подрались, деля клочок рванины, оставшийся от пребывания Феодосии на куче.
Глава двадцатая
ДЫМНАЯ
— Дыра во чрево! — цепенея от ужаса, прошептала Феодосия. — Господи, не отдавай меня дьяволу в его преисподние владения, ведь там нет моего Агеюшки! Как же я свижусь с ним, коли ждет он меня в Небесном Царстве?
Тощие, как хвосты чертей, столбы сизого дыма, несомненно вырывавшиеся из адских подземных костров, поднимались там и сям из земли, обволакивая Феодосью горькой воней.
— Грешна аз, грешна, по слабости духа своего внимала празднословным разговорам о часомерье и допустила суетные мысли о пустых вещах, скляницах да вышивках. Покарай меня, Господи, накажи смертными муками, но не уступай Сатане! А я тоже буду браниться с ним молитвой и врукопашную!
Обещание, данное Господу, преисполнило Феодосию решимости, и она очертя голову ринулась к ближайшему сугробу, увенчанному струями дыма, и принялась рушить дымное чрево то ногами, то люлькой. В подспорье членам, она громко, с шумными от дыхания выкриками, и страстно молилась. Пожалуй, сейчас Феодосья одолела бы и медведяшатуна!
К дымам Феодосью вывела тропа, проложенная стадом лосей. Сохатых в окрестностях Тотьмы была такая тьма, что засоленные шкуры их отправляли в Москву обозами в сотни саней. Не меньше, чем баб у колодца, собиралось ночью на полянах зайцев. Волков, лис и медведей плодилось столько, что меховая шуба у тотьмичей вовсе не считалась роскошью, так что для вящей лепоты мех покрывали расшитой тканью. А кабанов бродило разбойничьими стаями так лихо, что бабы в лес боялись ходить. Тут одну бабу секач в лес уволок да так натешился… Впрочем, не об том сейчас речь… Стая лосей, проходя в лесу по глубокому снегу, оставляла за собой изрядный овраг. Вот по такому ложу и пробиралась Феодосия, когда ушла из Тотьмы и перебралась по льду Сухоны на противоположный берег. Шла она мерно, привычка все время отчитывать молитвы так проникла в ее сознание, что Феодосия без четок знала, сколько шагов сделается под десятикратный повтор «Отче наш», а сколько верст одолеешь, произнеся ту же молитву сорок сороков раз. Держала Феодосья путь в Лешаков бор: место опасное, нелюбимое тотьмичами по причине большого количества населяющей его нечисти. Леших с лешачихами, полудниц, прибившихся на зиму полевиков, водяных, упырей водилось в сем поганом месте столько, сколько у двух худых баб сплетен на языке. Приблудились к местной нечисти и с пяток спившихся домовых, овинников да банников: дома, в тотемских дворах, работу забросили и пошли с блудищами в лес — пить, плясать да похотствовать. Один только в Лешаковом бору тихий старичок был — Белун. Но тот другой пакостью страдал — сопливостью. Сопли аж по траве за ним тянулись. А он норовит выйти тихонько из кустов, когда девки ягоды собирают, и смиренно этак попросить, оботрите, мол, девушки-красавицы, старичку сопли. Девки, как правило, врассыпную. А он бежит следом и сопли по полю да по огородам мотает. Разрежешь потом репу, а она внутри вся сизая и соплями течет. Уж сколько девкам было говорено, чтоб утирали Белуну нос, хоть и подолом, ибо он за это наградит кошелем серебра, но им ведь, дурам, парней лепых подавай, им они, чего хошь, утрут, а старичком брезгуют. Был, правда, в Тотьме лет пять тому назад случай: молодая разбитная бабенка, вдова Фенька, на неделю пропала, а потом явилась с серебром и рассказала, что всю седьмицу утирала нос Белуну, он ей серебряных колец и усерязей и надавал.
