администрация музыкальной академии предложила со скрипки перейти на альт.
– Нет, это контрабас, – спокойно-презрительно отвечала моя недипломатичная сестрица. Тогда я торопливо вступала в диалог:
– Альт прекрасный, ручная работа, мастер Шуб, стоил ТАМ бешеных денег.
– ТАМ это не ЗДЕСЬ, – возражала потенциальная покупательница. – Мы должны посоветоваться с мастером.
Попрепиравшись, мы отдавали наш альт в чужие руки, и вот он уплывал в толпу в своём дешёвом дерматиновом футляре, перевязанном резинкой от трусов.
Как правило, недели через две покупатели проявлялись с убийственной новостью: во-первых, альт НЕ такой уж прекрасный. Не Генуя. И не Кремона. Во-вторых, у него существенный недостаток: он слишком велик. Непонятно – для кого его мастерили. Где взять такие длинные руки, чтобы играть на нём?
Я растерянно оглядывалась на сестру. Она невозмутимо отвечала, что – да, это особенный инструмент для особенного исполнителя. И если ваш мальчик (девочка) не тянет пока на такой редкий альт, так и скажите, вместо того чтобы хаять замечательный инструмент.
– Слушай, – спросила я её однажды осторожно. – Ты же сама его выбирала. Ты не обратила внимания, что с ним как-то… что-то… особенное? И кто такой, в конце концов, этот мастер Шуб?
– А хрен его знает! – раздражённо сказала она. – Что можно было понять в этом тёмном подвале без акустики у этого алкоголика?
* * *
Однако мы успели полюбить наш альт. Каждый раз, надеясь продать его хоть за небольшие деньги, мы всё же невольно радовались, когда он возвращался домой, в наш асбестовый вагончик на сваях. С ним на холмы Самарии слетало нечто возвышенно-благородное, янтарно-солнечное, певучее, отрадное…
В конце концов мы уже даже и не надеялись, что кто-то купит такого великана, и, отдавая альт в руки очередного покупателя, мы словно отпускали птицу полетать на воле. И действительно, полетав неведомо где, он обязательно возвращался, складывал крылья и повисал ярким праздничным пламенем на белой стене.
Между тем наступила зима, памятная холодная зима девяносто второго года. Выпал снег, какого лет сто не бывало в этих краях. Наш картонный «караван» в подножии высокого холма завалило по самые окна. Естественно, местные коммуникации, не рассчитанные на сибирские холода, развалились, рухнули, исчезли, растворились…
Мы оказались посреди заснеженных долин и холмов с лопатой в руках и кастрюлей, в которой оттаивали снег, добывая воду. Раза два отваживались карабкаться в гору к единственной в поселении лавке, чтобы закупить какие-нибудь консервы. Шли вдвоём с Борисом, один за другим – он впереди, я – ступая в его глубокие следы, оскальзываясь, катясь под гору и снова карабкаясь наверх…
Наш альт мы закутывали в шерстяное одеяло, чтобы не замёрзло благородное дерево, не пошёл трещинами драгоценный лак.
Мы не упрекали его ни в чём. Никому из нас не пришло в голову плоско шутить, что неплохо, мол, затопить камин в нашем доме, купленном на альтовые деньги…
Кажется, именно той холодной зимой, среди сосен, поваленных снежными бурями, в полубезумном состоянии невесомой тоски я разговорилась однажды в автобусе с человеком, оказавшимся преподавателем алма-атинского музыкального училища на пенсии.
(В то время я легко вступала в любые разговоры и легко завязывала самые разные знакомства, что, несомненно, говорит о глубочайшей депрессии. Потому что, находясь в ладу с собой и миром, я уклоняюсь от общения даже с близкими и целыми днями молчу.)
Так вот, преподаватель алма-атинского музучилища.
Да, он, конечно, знал мастера Георгия Шуба – тот много лет работал в мастерской, расположенной в подвале училища. Что касается истории создания гигантского альта… Сам-то он альт не видел, но если уж для кого-то Георгий и делал специально этот инструмент, то, конечно, для Паши Телицына – был такой незаурядный мальчик, действительно огромного роста – два метра и три сантиметра… Его все в Алма-Ате знали, он играл в юношеской сборной по баскетболу, входил в сборную республики по альпинизму и был очень способным скрипачом. Однако специфика сложения – сами понимаете, какой рост, – продиктовала необходимость смены инструмента. Скрипачи редко бывают людьми гигантского роста. Педагог уговорил Пашу перейти на альт. Ну и Шубу заказан был инструмент специальных параметров… Значит, он всё-таки его сделал…
– Почему «всё-таки»? – спросила я.
– Потому что Паша сразу погиб при очень трагических, хотя и романтических обстоятельствах. Сорвался при восхождении на один из самых высоких ледников.
– …высоко летел?.. – пробормотала я, думая всё о том же, о чём думаю всегда: о божественном переплетении всех на свете сюжетных линий.
– Надо полагать, высоко, – вздохнув, согласился бывший педагог музучилища.
* * *
Но, несмотря на очевидный провал наших предпринимательских затей, тема продажи альта время от времени возникала где-то в басах жизни. Правда, она всё время видоизменялась – как это бывает с любой темой в любых вариациях: менялись её интонации, регистр звучания, мажорные и минорные лады. Например, совсем исчезла пафосность аккордов. Вместо них на фоне тотального безденежья возникла жалобно-заискивающая тема: «а вдруг?», которой вторили жуликоватые интонации деревянных: «чем чёрт не шутит!»
Так, однажды мне предложили подержать наш дорогой альт в музыкальной школе где-то на задворках Кирона, пригорода Тель-Авива. Мол, кто-то из учеников может захотеть поиграть на альте. А там – чем чёрт не шутит!
Я отвозила его сама, отдавала собственными руками. Никогда не прощу себе этого легкомыслия. Оставила на столе в кабинете завхоза – в том же советском полуразвалившемся футляре, дважды опоясанном резинкой от трусов.
Прошло несколько месяцев. Время от времени я звонила знакомой – спросить, как поживает там наш альт и не нашлось ли на него длиннорукого охотника.
– Присматриваются! – бодро отвечала моя знакомая.
Прошла зима, наступило время весенних перелётов. Не выдержав неизвестности и в очередной раз плюнув на барыши, я поехала в Кирон забирать альт.
В музыкальной школе сначала долго не могли меня припомнить, затем долго припоминали – куда могли запропастить инструмент…
Наконец, поигрывая могучей связкой ключей, завхоз повёл меня куда-то в глубину двора, где у забора прилепилась мазанка-подсобка. Там, среди колченогих стульев, поломанных пюпитров и старых пустых футляров, я углядела коричневый, разбухший от зимней сырости футляр. Вскрикнув, бросилась срывать с него отсыревшую резинку. Наш связанный невольник, потускневший и полузаглохший, слабо бликовал мне верхней декой. Не переставая громко ругаться на обоих языках, я схватила его и вылетела из подсобки, на прощание со всей силы лягнув дверь.
После этого дважды он попадал к разным мастерам на профилактический осмотр и починку.
По нему проходились специальным составом «Хилль и сыновья», протирали спиртом гриф, меняли струны, что-то подкручивали, подтягивали, высушивали… Словом, чистили ему пёрышки.
В конце концов,
