– Что это за капитан! Это совсем душа общества, – похвалила Повердовню хозяйка.
– А ты все ничего! – надоедал Варнаве дьякон.
– Все! все! Пусть исправник начинает!
– Давайте все говорить стихи!
– Все! все! Пусть исправник начинает!
– А что ж такое: я начну! – отвечал исправник. – Без церемонии: кто что может, тот и читай.
– Начинайте! Да что ж такое, ротмистр! ей-Богу, начинайте!
Ротмистр Порохонцев встал, поднял вровень с лицом кубок и, посмотрев сквозь вино на огонь, начал:
Когда деспот от власти отрекался,Желая Русь, как жертву, усыпить,Чтобы потом верней ее сгубить,Свободы голос вдруг раздался,И Русь на громкий братский зовМогла б воспрянуть из оков.Тогда, как тать ночной, боящийся рассвета,Позорно ты бежал от друга и поэта,Взывавшего грехи жидов,Отступничество униатов,Все прегрешения сарматовПринять я на душу готов,Лишь только б русскому народуМог возвратить его свободу!Ура!
– Все читают, а ты ничего! – опять отнесся к Препотенскому Ахилла. – Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умеешь сказать, ты не человек, а больше ничего как бурдюк с вином.
– Что вы ко мне пристаете с своим бурдюком! Сами вы бурдюк, – отвечал учитель.
– Что-о-о-о? – вскричал, обидясь, Ахилла. – Я бурдюк?.. И ты это мог мне так смело сказать, что я бурдюк?!
– Да, разумеется, бурдюк.
– Что-о-о?
– Вы сами не умеете ничего прочесть, вот что!
– Я не умею прочесть? Ах ты, глупый человек! Да я если только захочу, так я такое прочитаю, что ты должен будешь как лист перед травой вскочить да на ногах слушать!
– Ну-ну, попробуйте, прочитайте.
– Дай прочитаю, и ты теперь кстати сейчас можешь видеть, что у меня действительно верхняя челюсть ходит…
И с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми глазами и, постановив их на стоявшей посреди стола солонке, начал низким бархатным басом отчетистое:
– «Благоденствен-н-н-ное и мир-р-рное житие, здр-р-ра-авие же и спас-с-сение… и во всем благ-г-гое поспеш-шение на вр-р-раги же поб-б-беду и одол-ление…»– и т д. и т. д.
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и потом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
Один Варнава хотел остаться в это время при своем занятии и продолжать упитываться, но Ахилла поднял его насильно и, держа его за руку, пел: «Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!»
Городской голова послал Ахилле чрез соседа синюю бумажку.
– Это что же такое? – спросил Ахилла.
– Всей палате. Хвати «всей палате и воинству», – просил голова.
Дьякон положил ассигнацию в карман и ударил:
– «И вс-сей пал-лате и в-воинству их мно-о-огая лет-тта!»
Это Ахилла сделал, уже превзойдя самого себя, и зато когда он окончил многолетие, то петь рискнул только один привычный к его голосу отец Захария, да городской голова: все остальные гости пали на свои места и полулежали на стульях, держась руками за стол или друг за друга.
Дьякон был утешен.
– У вас редкий бас, – сказала ему первая, оправясь от испуга, петербургская дама.
– Помилуйте, это ведь я не для того, а только чтобы доказать, что я не трус и знаю, что прочитать.
– Ишь, ишь!.. А кто же тут трус? – вмешался Захария.
– Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы ведь со старшими даже хорошо говорить не можете: заикаетесь.
– Это правда, – подтвердил отец Захария, – я пред старшими в таковых случаях, точно, заикаюсь. Ну а ты, а ты? Разве старших не боишься?
– Я?., мне все равно: мне что сам владыка, что кто простой, все равно. Мне владыка говорит: таки так, братец, а я ему тоже: так и так, ваше преосвященство; только и всего.
– Правда это, отец Захария? – пожелал осведомиться преследующий дьякона лекарь.
– Врет, – спокойно отвечал, не сводя своих добрых глаз с дьякона, Бенефактов.
– И он также архиерею в землю кувыркается?
– Кувыркается-с.
– Никогда! У меня этого и положения нет, – вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. – Да мне и невозможно. Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад. У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.
– Это ты про меня, что ли, говоришь? – спросил лекарь.
– С какой стати про тебя? Нет, не про тебя.
– Так про кого же?
– Ты давно ли читал новые газеты?
– А что ж там такого писали? – спросила, как дитя развеселившаяся, гостья.
– Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по всей России для царской певческой басов выбирать. В генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей все равно что ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.
Дьякон затруднялся продолжать, но лекарь его подогнал.
– Ну что ж далее?
– А далее, этот царский регент теперь пятую неделю в нашем городе находится, вот что! Я и вижу, как он в воскресенье войдет в синей сибирке и меж мещанами и стоит, а сам все меня слушает. Теперь другой на моем месте что бы должен делать? Должен бы он сейчас пред царским послом мелким бесом рассыпаться, зазвать его к себе, угостить его водочкой, чаем попотчевать; ведь так? А у меня этого нет. Хоть ты и царский регент, а я, брат, нет… шалишь… поступай у меня по закону, а не хочешь по закону, так адью, мое почтенье.
– Это он все врет? – отнесся к отцу Захарии лекарь.
– Врет-с, – отвечал, по обыкновению спокойно, отец Захария. – Он немножко выпил, так от него уж теперь правды до завтра не услышишь, все будет в мечтании хвастать.
– Нет, это я верно говорю.
– Ну, полно, – перебил отец Захария. – Да тебе, братец, тут нечем и обижаться, когда у тебя такое заведение мечтовать по разрешении на вино.
Ахилла обиделся. Ему показалось, что после этого ему не верят и в том, что он не трус, а этого он ни за что не мог снесть, и он клялся за свою храбрость и требовал турнира, немедленного и самого страшного.
– Я всем хочу доказать, что я всех здесь храбрее, и докажу.
– Этим, отец дьякон, не хвалитесь, – сказал майор. – Особенно же вы сами сказали, что имеете слабость… прихвастнуть.
– Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я всех здесь храбрее.
– Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца трус находит, а другой раз трус чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это были такие примеры.
– Ничего, подавай.
– Да кого ж подавать-с? Позвольте, я лучше пример представлю.
– Ничего, представляйте.
Глава восьмая
– У нас, как я с Кавказа перевелся, – начал майор, – был полковник, превеселый начальник и службист. Саблю золотую имел за храбрость. Делали мы Венгерскую кампанию в сорок восьмом году. Ночью нужно было охотников послать, а тут попойка шла. Полковник и говорит: «Сколько охотников?» Адъютант отвечает: «Сто десять охотников». – «Ого! – говорит полковник, а сам в преферанс играет. – Это, говорит, много. Нет ли между ними трусов?» Адъютант говорит: «Нету». – «А если есть?» – «Не надеюсь, говорит, господин полковник». – «А нуте-ка, говорит, соберите их». Собрали. «Ну-ка, – говорит полковник, – попробуем. Кто самый храбрый? Кто за старшего?» Такой-то, Сергеев там, что ли, или Иванов. «Позвать, говорит, его сюда. Ты за старшего идешь?» – «Я, – говорит, ваше высокоблагородие». – «Ты не трус?» – «Никак нет, – говорит, ваше высокоблагородие». – «Не трус?» – «Нет». – «Ну, если не трус, потяни меня за ус». Солдатик стал, да и ни с места, и оробел. Кликнули другого, и другой тоже, третьего, и третий, и пятый, и десятый. Все трусами в этот раз оказались.
– Ах, лукавый его возьми! Вот выдумщик! – воскликнул весело Ахилла. – «Трус, потяни меня за ус!» Ха-ха-ха!.. Это отлично! Капитан, пусть, друг, тебя учитель Варнава за ус тронет.
– Охотно, – отвечал капитан.
Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками над его трусостью, и он согласился.
Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан Повердовня сел на этот стул и подперся в бока по-кавалерийски.
Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.
