Итак, в большие кружки разливается молоко, и Васина жена быстрыми ударами чайной ложечки пытается размягчить свой замёрзший кусок творога.
Но вот уже Сидоров втаскивает на веранду огромную сковородку с ёжиками — рисо-мясными котлетами, особый способ приготовления которых я бы мог здесь поведать, но, увы, сейчас мне недосуг.
Обед всегда располагает к глубокомысленным разговорам.
Начинать следует с бесспорной фразы или незначащего вопроса.
Не поддержать — опасное преступление. Но и развивать тему тоже не стоит, лучше сказать просто «Это — да…»
Или просто «да…»
И перейти ко второму.
Вот Сидоров спросил о курицах.
Курицы — это да.
Да-а…
Курицы живут за домом в маленьком вольере, рядом с уборной, вдесятером, чавкая по глубокой грязи своими жёлтыми куриными ногами, и проходя мимо них я всегда громко ору:
— Здорово, куры!
Куры отвечают мне тем же и продолжают громко квохтать, пока я занимаюсь своим делом.
Однажды мы с Петрасом решили посмотреть, как выглядит мокрая курица, и окунули одну из них в железную бочку, наполненную дождевой водой. Выглядела она после этого омерзительно.
Ну просто омерзительно. Скособоченная на один бок, она передвигалась зигзагами, поминутно втягивая ставшую лохматой шею, и отряхивалась. Целый день она скрывалась в глубине курятника.
Так что теперь я, поверьте, с полным знанием дела могу рассуждать о мокрых курицах. Петрас потом ещё несколько раз купал эту нашу крёстную, а когда затем потрошил её, как доблестный ученик Лысенко, нашёл в ней воздушный пузырь, народившийся, по его словам, от необходимости жизни.
Но это о курах. Есть и поросята. Вот Петрас однажды принимал роды у огромной свиньи. Она лежала на боку, вытянув ноги и тяжело вздыхала. После каждого вздоха из неё со свистом вылетал упакованный в прозрачную плёнку поросёнок и, пролетев примерно полметра, шлёпался на солому, а потом уж сам начинал освобождаться. Вот это — о свиньях.
Речь о них идёт после обеда, когда все мы сидим на старых, вросших в землю шпалах — шпалы… э-ээ… я их куплял, когда тебя ещё здесь не було. Пропитанные ээ… Ниц нема. Матерьялу ээ… Файные шпалы э-ээ…
Сидоров тихонько говорит: «Шпала Великая — О!» Ничего не хочется сейчас, даже думать о том, чего не хочется. Да и чего не хочется, когда… Да-а…
Путь потом лежит в сад, под сень смородиновых кустов, где в землю тонкими ножками вопьётся стульчик, а пальцы будут двигаться, как при дойке, скороварка же начнёт наполняться красными ягодками, слой за слоем, а потом туда нальют воду и бросят кусочек чёрного хлеба, предварительно удалив из скороварки маленькие веточки, на которых держатся ягодки и которые, в свою очередь… Но о веточках уже было.
Над головой совершается вечный путь белых облаков.
Плотный их строй занимает всё небо, и может, облака стоят на месте, а это ярко голубые тучки бегут на фоне молочного неба?
А может, всё стоит неподвижно, и лишь Земля (Коперник!) несётся со своей захватывающей дух скоростью в пятьдесят семь метров в секунду вместе с красной смородиной, соснами, камнями, озером, вонючей картонажной фабрикой над ним и интернатом для дураков, воспитанники которого (в одинаковых чёрных трусах) ходят по ближней лужайке на опушке леса и задумчиво машут руками. Земля крутится быстро-быстро, и деревья рассекают воздух, рассекают воздух и костёлы, дома попроще, просто домики, трубы, вышки, мачты, заборы и палки. Всё это создаёт ветер, и одни лишь облака неподвижны над вращающейся землёй.
Где-то там, подо мной, совершают свою привычную жизнь антиподы, они стоят головой вниз, обратясь ко мне своими иностранными расписными подошвами и грустно смотрят на выплывающие из-за горизонта облака.
— Дизель прошёл, — говорит Сидоров. — На город.
— Замечательно, — говорю я.
— И город замечательный, — отвечает Сидоров. — Девушки там, однако, красивые. Жаль, я языка не знаю. По такому городу хорошо ходить с девушкой, а потом долго целоваться с ней в тёмном дворике…
Мы бродим с Наташей по узким улицам и играем в языкознание.
— А ты знаешь, как здесь будет прокурор? — говорит она.
— Ну-у? — говорю я.
— Прокурорас!
— А ты знаешь, как будет пункт?
— Ну-у?
— Пунктас!
— А ты знаешь, как будет салон?
— А ты знаешь, как будет…
Мы совсем похожи на местных жителей, у нас то и дело что-то спрашивают, но быстро спохватываются и исчезают.
Петрас сказал нам, что в середине любой фразы надо вставлять «кас-кас» — «что-что?», и уже никто нас не распознает.
Мы читаем вывески и постигаем язык, закручиваясь в спирали улиц, выскакивая к новостройкам, отражаясь от фабрик и попадая вновь в Старый город, угадываем название фильма по местной рекламе, обсуждаем суть фигурных свечек, красные номера ГАИ, и снова вывески (Смотри, смотри! Мие-есо! — это мясо, плотоядно, правда?)
— А вот школас-магазинас, — говорит Наташа, — зайдем?
— Если только продукты там не учебные…
— Вот смотри — сыр. Ты видел такой сыр? Ну, ты видел столько сыра? Ну, скажи, скажи…
Я ловлю её руку за тонкое, едва успевшее загореть запястье, перечёркнутое тонким золотом браслета, мы сцепляем пальцы и выходим на улицу.
Мы бродим по городу и переделываем названия улиц из Субачяус в Собачус, и из Комъяунимо в Комунья мимо…
Наташа молчит, потом высовывает язык, потом засовывает его обратно, чешет нос и наконец говорит:
— Я всё поняла. Эстонцы — они как шведы, то есть не как шведы, но они такие скандинавы-земледельцы. Латыши — они как немцы, и вообще промышленно развитая страна. Литовцы — они как поляки, вот.
— Зато эстонцы хорошо варят кофе.
Она показывает мне язык, и я показываю ей язык, и мы бродим по улицам, сцепившись пальцами и размахивая руками.
— Не любят местные девушки русских, — печально произносит Сидоров. — Вася, ты сегодня за молоком ходил?
У нас в магазине теперь есть замечательная знакомая.
Она, наверное, полька. Представляешь, мы приходим в магазин и берём пять бутылок молока. На следующий день приходим и берём семь бутылок молока. Когда мы приходим в следующий раз, мы покупаем девять бутылок. Нас замечают, и мы, конечно…
— Ну, ходил, — отвечает Петрас.
— А как наша дама?
— Ничего, — имел с ней беседу.
— А не спрашивала ли она тебя: «А где же ваш интересный приятель?»
— Нет, — ядовито отвечает Петрас. — Наоборот. Она сказала: «Как хорошо, что вы сегодня один».
Над нами бегут белые облака, и шумит за домами сосновый лес. Пан Станислав идёт вдоль забора в свой магазин и сосредоточенно машет руками. Петрас гоняется в малине за соседским петухом, который имеет наших кур. Он ещё не видел мокрого петуха. Малина трещит, а куры заинтересованно ждут исхода борьбы.
Рядом со шпалами стоит блюдечко с мочёным хлебом.
По ночам сюда приходит ёжик.
Однажды я решил погулять по городку. Была ясная звёздная ночь, голова была обращена вверх, а ноги сами несли меня, и я не сразу заметил машину. Только дальний визг тормозов заставил меня очнуться. Машина тормозила не из-за меня. Это был маленький ёжик. Я хорошо помню, как он попыхтел, пригрелся у меня на руке, а потом развалился мягким брюхом прямо в сгибе локтя.
Пары шли в ночи с танцев, совершая переход от болтовни к долгому молчанию у калиток, а я шёл к лесу с ёжиком, потому что боялся отпускать его здесь. В городке много собак, и они часто лакомятся этими, почти ручными, ёжиками.
Так я шёл в безлунной ночи со своим ёжиком.
Да, да.
Я это всё хорошо помню, с ёжиком.
Не перебивайте меня, уже недолго осталось…
Таким образом, у каждого должен быть свой ёжик. Когда я выбрался в город, я сразу пошёл в магазин и присмотрел там ёжика. Он был очень симпатичный — идеальный подарок.
Но, согласитесь, не с каждым ёжиком будешь гулять в темноте, когда хорошо видны звёзды…
Поздно ночью мы допивали холодное молоко под тихий джаз приёмника. Кто-то уже спал. Спал дедка, вспоминая, как секретарь райкома Хват хотел посадить его за то, что дедка назвал кукурузу «проституткой полей». Спала пани Надя, вспоминая, как служила у еврейского врача в Вильно, спал в соседнем доме пан Станислав, в свою очередь, вспоминая отряд бойцов защиты народа, распущенный в сорок девятом году.
Спала дочь Петраса, набираясь сил перед утренним криком и измочив слюнями подушку. Спала его усталая жена, и Сидоров в комнате за печкой на старинной никелированной кровати видел первые свои сны. Спали куры и собаки. Не спал ёжик — но они редко спят по ночам.
И я тоже шёл к своей раскладушке по ночному саду под стук яблок, срывающихся с ветвей и гулко ударяющихся о землю.
Яблоки мерно падали в невысокую траву, а я, завернувшись в одеяло, смотрел на звёзды и видел перед собой лицо соседа Юзека, машущего руками и рассказывающего что-то, внимательный глаз курицы и ёжика в траве.
