Клементинского конвикта, Мартина Недобыла, робкого юношу лет двадцати двух. Шарлих представил его как патриота и героя, который в самое трудное и напряженное для чешского народа время, в конце эры министра Баха, внес свою лепту в борьбу против ненавистного режима, распространяя запрещенные прокламации, за что был исключен и лишен стипендии.
Борн, довольный, что в доме его наконец-то появилось новое лицо, приветствовал столь превозносимого молодого человека чуть ли не с бурной сердечностью, а пани Валентина окружила его ласковым гостеприимством; мимоходом следует заметить, что Лиза не вышла к гостям из-за приступа мигрени, которые в последнее время все чаще приключались у нее по средам.
Принятого как нельзя лучше Недобыла тем не менее угнетала роскошная обстановка сиреневой гостиной (тогда еще Борны жили вместе с пани Валентиной), роскошнее которой он до сих пор ничего не видел, и сердечная, чересчур даже сердечная благосклонность стольких серьезных, солидных людей. К тому же зашнурованные, напудренные пышные прелести пани Валентины приводили его в смятение, и Мартин, усаженный на неудобный пуф, молчал и краснел, поглощая несметное количество чая с молоком и шоколадного и каштанового торта со сбитыми сливками — пани Валентина проворно подкладывала ему все новые и новые куски, — и вздыхал тайком, и стеснялся, и размышлял, как бы сделать так, чтоб его избавили от необходимости объедаться, чтоб эта красивая сиреневая дама перестала его поить и кормить, и как бы незаметно улизнуть отсюда.
Тут Шарлих объявил, что Недобыл — отпрыск старинного рода возчиков; Борн, знавший обо всех отраслях человеческой деятельности понемножку, — долго и оживленно говорил о «старинной славе чешских возчиков», о поэзии их жизни, о тяжелых битюгах в упряжке с медными бляхами.
— Как это говорится в вашей пословице, пан Недобыл? «В гору не гони, под гору придержи, по ровному месту не жалей» — так, верно?
Мартин, хотя и слышал эту пословицу впервые в жизни, послушно кивнул вихрастой головой — рот его был набит тортом, — и Борн, довольный, принялся рассказывать о старых поверьях и обычаях возчиков, — например, о том, что всякий возчик, перед тем как тронуться в путь, обязательно сделает кнутовищем три крестика перед мордами лошадей и потянет их за гриву; а что, у Недобылов тоже так делают?
Хотя и этот обычай был совершенно неизвестен Мартину, он и на этот раз поддакнул красноречивому хозяину дома. Что за притча, — думал при этом бедный парень, — кто же из нас возчик, он или я? И Мартин стал подыскивать в уме, чем бы поинтереснее дополнить рассказ Борна — но прежде чем ему хоть что-нибудь вспомнилось, разговор ушел совсем в сторону — заговорили об избрании нового греческого короля. От этой темы — Мартин не успел сообразить, когда и как — беседа перескочила на восстание поляков против царя, о чем Борн горько сожалел, видя в этом новое проявление «старых славянских распрей», как он выразился. Потом заговорили об изучении иностранных языков и о том, какие языки лучше изучать, славянские или западные. Тут Смолик сказал, что его сын только что начал посещать уроки английского языка, и без всякого перехода речь обратилась к детскому вопросу: дети ведь — надежда нации, дети — наша слава и горе, и если воспитать их всех в патриотическом духе, то никто нас не сломит, и так далее.
— А propos, поскольку мы заговорили о детях, — вмешался доктор Легат, — недавно я был свидетелем милой детской сценки, не хватало только овечек с бубенчиками и бантиками, а то ни дать ни взять — настоящая пастораль. Как вам известно, — тут он усмехнулся иронически, — я человек светский, и вот, возвращаясь на днях часа в три утра к себе домой, вижу на пустынной улице — что б вы думали? — маленький босоногий мальчуган прислонился к запертым воротам какой-то фабрики и плачет, плачет… Останавливаюсь, спрашиваю, что с ним случилось, а он и говорит — насколько способен говорить при таких рыданиях, — что опоздал на работу, его не хотят впустить, и теперь его рассчитают, а тятя убьет его и разорвет на куски. Я спрашиваю — в котором часу начинается работа, он отвечает — в пять утра. Тут я его утешаю, что до пяти еще далеко, сейчас и трех-то нет; он успокоился, перестал плакать и рассказал, что проснулся ночью и вдруг перепугался, что опоздает на фабрику, вскочил и побежал, а ворота-то заперты, он и подумал, что опоздал. Можете ли вы себе представить, господа, какой ужас должен жить в душе такого ребенка, если он поднимает его от крепкого сна и выгоняет ночью на улицу? Я спросил, сколько же ему лет, раз он уже ходит на фабрику; он ответил — семь, но что это ничего, на фабрике вместе с ним работают и пятилетние.
Пани Валентина заметила, что Смолик, — этот деревенского облика хозяин-кулак, с толстым брюхом, натягивавшим цветастый жилет его скверно сшитого костюма, — вдруг забеспокоился во время рассказа Легата, странно как-то заерзал, то откидываясь на спинку сиреневого дивана, то наклоняясь вперед; его широкое бородатое лицо выражало враждебность, когда он в упор глядел на Легата, словно желал его сглазить. Более сообразительная и опытная в человеческих отношениях, чем «Скелет», хотя и не имевшая, как он, звания доктора прав и не состоявшая членом бальных комитетов, Валентина сразу поняла, что именно не по нраву Смолику в этой истории с маленьким мальчиком; поэтому, едва Легат закончил, она поспешила сказать, что все это ужасно и надрывает душу, но раз мы ничего тут изменить не можем, то лучше перевернуть страницу и поговорить о чем-нибудь более веселом. Вмешательство ее было тактичным, но недостаточно сильным, чтобы смягчить негодование Смолика.
— Благодарю покорно за лекцию, — промолвил фабрикант, хмуро глядя на Легата своими голубыми глазами, словно затянутыми перламутровым блеском. — Да, это правда, на фабриках работают маленькие дети, работают они и у меня на спичечной фабрике, потому что мне не обойтись без дешевых рабочих рук, но я стараюсь давать им только легкую и приятную работу.
Доктор Легат понял, что допустил то, что на международном языке называется faux-pas;[27] у него от испуга позеленел лоб и посерели ввалившиеся щеки — такова была его манера бледнеть. Тщеславный и честолюбивый, он мечтал быть популярным, хотел, чтоб его любили — но по собственной неловкости, а также излишней самовлюбленности то и дело совершал подобные промахи; это было как рок. Если он сидел за столом в обществе одноногого человека, то можно было не сомневаться, что он заговорит о том, как это
