– Мама?
Ее стеклянные глаза смотрят на меня все так же холодно, она рассержена этой недостойной сценой.
– Ма-ма?
Я чувствую, как тяну кулачок ко рту, колени сгибаются, подтягиваются к локтям. Какая-то часть меня уверена, что если сумею сжаться в крохотный шарик, то смогу вернуться назад, в то полузабытое безопасное место, соленое вместилище темноты и тепла. Меньше… меньше. Три, два, один…
Тишина.
Высоко надо мной ревет смех, громовой хохот Бога. Ангел тьмы поднимает свою косу, и фурии с воплями вылетают из подземного царства в поисках новой забавы. Мне знакомы их лица. Шлюшкин ребенок – щеки перемазаны шоколадом… Эффи – глаза цвета морской волны, пенные волосы… моя мать, так давно погруженная в милосердное забвение, но теперь призванная, дабы занять свое место на темном пьедестале, ее пальцы как лезвия. Он совсем близко, голос волшебницы Шехерезады, волки следуют за ней по пятам… ее нечеловеческий смех. В полусне я отчаянно пытаюсь позвать ее, заклиная ее именем надвигающийся кошмар.
– Марта!
Я открываю налитые кровью глаза, замерзшими членами чувствую тепло огня. Непослушное веко бешено дергается, левый глаз почти не открывается. Память, пробужденная рассказом Марты, – мраморная гробница из какой-то жуткой сказки, возвышающаяся над облаками. Я тянусь к ней за утешением…
Свет вдруг становится безжалостно ярким. Я поднимаю руки, чтобы прикрыть глаза, и вижу ее, Шехерезаду, мою смеющуюся золотую Немезиду.
– Марта?
Мой голос – еле слышный шепот, но, произнося ее имя, я уже знаю, что она не Марта. Она – Эффи, бледная и торжествующая; она – моя мать, распутная и злобная; она – дитя-призрак. Все трое говорят в унисон, тянут ко мне жадные руки, и, когда я падаю назад, ударяясь о спинку кровати и едва чувствуя боль, слыша хруст позвонков, я наконец понимаю, кто она такая, кто они такие. Тисифона, Мегера и Алекто, мстящие матереубийце. Фурии!
Мучительный спазм пронзает тело; лезвия разрубают позвоночник, и левую часть туловища охватывает дрожь.
Падая в дружелюбное забытье, я слышу ее голос, их голос, звенящий злобой и насмешкой:
– Ты расскажешь мне сказку, Генри? Ты расскажешь мне сказку?
А вдалеке раздается жестокий смех Бога.
61
Я вышел из студии Генри; повалил снег. Мистическое свечение ночи осияло мой путь к Крук-стрит, напудрив одежду мерцанием. Свернув за угол, я взглянул на дом Фанни и увидел, что фонарь, обычно висевший над дверью, не горит. Подойдя ближе, я обнаружил, что и окна тоже темные, шторы опущены, из-за тяжелых складок не пробивается ни лучика. Но хотя цветные стекла крыльца не были освещены, в снегу на ступенях я заметил следы. Предположив, что кто-то мог быть в одной из гостиных в глубине дома, я подошел к двери и постучал. Нет ответа. Я подергал дверь: заперто, как я и ожидал. Я постучал еще раз, покричал в отверстие для писем… но никто не отозвался.
Озадаченный, я попробовал боковую дверь – с тем же успехом. Я недоуменно покачал головой и уже собрался было уходить, но тут увидел, что в тени у дома лежит что-то большое и темное; предмет быстро засыпало снегом. Сначала я решил, что это мешок с углем; потом разглядел торчащий из снега каблук мужского ботинка. Бродяга, подумал я, искал укрытие и замерз, бедный малый. В кармане нашлась фляжка с бренди, и, достав ее, я пробрался сквозь метель и склонился над телом – как знать, может, в нем еще теплится жизнь. Я оттащил его из углубления у стены и, стряхнув ледяную маску с искривленного застывшего лица, узнал Генри Честера.
Один глаз был закрыт, другой – уставился на меня. Мускулы левой щеки и виска странно деформировались, словно подтаявший воск, левая рука скрючена, плечо нелепо вывернуто, бедро сместилось, нога торчала под страшным углом. Пока он не пошевелился, я готов был поклясться, что он мертв.
С губ его сорвался долгий гортанный стон:
– А-а-а-да-а. А-ах-а.
Я просунул флягу с бренди меж его стиснутых зубов.
– Выпей это, Генри. Не пытайся говорить.
Бренди полилось по подбородку; он снова забормотал, но губы его не слушались. Он мучительно хотел что-то сказать.
– Все хорошо, – беспокойно сказал я. – Не разговаривай. Я приведу помощь.
В окнах соседних домов горел свет; наверняка за ним кто-то присмотрит, пока я схожу за доктором. К тому же оставаться с Генри наедине – последнее, чего мне хотелось.
– Ма…a-а… Ма-а-а-ар… – Правая рука вцепилась в мой рукав, голова опустилась, потекла слюна. – Ма-а-а-а.
– Марта, – мягко произнес я.
– А-а-а.
Он судорожно кивнул.
– Ты пришел увидеться с Мартой? – предположил я.
– А-а-а.
– Но ее не было, и ты решил подождать. Правильно?
Еще один спазм. Голова неприлично болталась, единственный открытый глаз закатился.
– Ннн-е-е. Мм-а-ар-а. А-а-а. А-а.
Он беспомощно молотил рукой по воздуху, из правого глаза текли слезы, а левый смотрел неподвижно, прихоть упрямой плоти.
Невыносимая, тошнотворная жалость заставила меня вскочить на ноги.
– Не могу остаться, Генри, – сказал я, отводя глаза. – Я приведу помощь. С тобой все будет хорошо.
Он испустил звериный стон, в котором я различил жутковатые нотки человеческого голоса, слова, что пытались пробиться сквозь умирающую плоть. Слова? Одно слово. Одно имя. Звук был нестерпимый – угасающий стон его одержимости. Проклиная себя, я повернулся и бросился бежать.
Найти помощь не составило труда; женщина из соседнего дома за гинею согласилась приютить больного и позвать врача. Врач приехал через два часа, и Генри отправили домой, на Кромвель-сквер. Доктор сказал, с ним случился удар – обширный сердечный приступ. Пациенту требовался постельный режим, тогда, возможно, у него будет шанс выздороветь. Больного успокоили растворенным в воде хлоралом, терпеливо влитым по капле меж стиснутых губ. Убедившись, что ничем больше не могу помочь, я наконец оставил их. Генри к тому времени впал в глубокое забытье, дыхание его было почти неразличимо, глаза остекленели. С меня хватит, решил я. В конце концов, я не сиделка. Весьма вероятно, я спас парню жизнь – чего еще от меня требовать? Незамеченный, я тихо вышел черным ходом и исчез на пустынных улицах.
Чтобы сэкономить нам обоим время, я прихватил с собой бумажник Генри. Ясное дело, в ту ночь бедняга был не в состоянии заниматься делами.
62
Мягкое течение несло меня в безмолвный мир немых образов и неясных перспектив. Густо-изумрудная темнота; но где-то на середине пути я начал различать фигуры, безликие, бесформенные, лишенные контуров, а на переднем плане – лицо, гротескное, непропорциональное, оно проплывало перед глазами, как огромная рыбина. На мгновение оно исчезло из поля зрения, и я хотел повернуть голову ему вслед, но обнаружил, что почему-то не могу. Я попытался вспомнить, что за ужас, что за нужда заставили меня укрыться на морском дне, но был до странности безмятежен и словно наблюдал за событиями сквозь темное стекло. Стайка зародышей неуклюже гребла мимо зеленого кораллового рифа, над которым дрейфовала бледная девушка, и ее длинные светлые волосы тянулись, как водоросли, в печальную серость подводного неба.
Лицо вновь появилось передо мной, рот широко распахнулся… звуки, причудливо искаженные под водой, лопались, как пузыри, чередой бессвязных слогов. Они что-то значили, но я не мог вспомнить что. Течение увлекло меня, и лицо опять исчезло. Но звуки остались, и я постепенно улавливал все больше смысла в их упорстве. Лицо тоже казалось знакомым: внимательные глаза, заостренный нос и треугольная бородка. Я уже видел это лицо раньше.
Рот открылся, и словно издалека услышал я свое имя:
– Мистер Честер. Мистер Честер.
Впервые после погружения на дно я заметил книжные шкафы позади лица, дверь, открытое окно за бархатной шторой, картину на стене… действительность разверзлась передо мной с безжалостной четкостью.
– Мистер Честер? Вы меня слышите? – Голос принадлежал доктору Расселу. Я попытался ответить, но мой язык жил собственной жизнью и весело высунулся изо рта, с губ сорвался булькающий звук. Я ужаснулся. – Мистер Честер, пожалуйста, кивните, если слышите меня.
Я почувствовал, как шея судорожно дернулась.
– С вами случился удар, мистер Честер. – Голос был слишком громкий, слишком жизнерадостный, словно доктор обращался к глухому ребенку. Я заметил, что он старательно избегал встречаться со мной взглядом. – Вы были очень больны, мистер Честер. Мы думали, что можем потерять вас.
– Ско-о-о… – Собственный вопль поразил меня. – Ско-о… Сколько? – Уже лучше. Я по-прежнему с трудом двигал онемевшей челюстью, но, по крайней мере, хоть слова выговаривал. – Сколько… прошло…
– Три дня, мистер Честер. – Я чувствовал его нетерпение, его смущение от моих попыток говорить. – Преподобный даже соборовал вас.
– А-а-а-а?..
