Но вернемся к нашему лысому французу. Даже прекрасно зная, что Франция — республика, мы без труда поймем предложение «Нынешний король Франции лыс». С точки зрения логики оно не вызывает нареканий. Если произнести его, скажем, на вечеринке, то человек, не сведущий в истории Франции, вполне может поверить, что так оно и есть. Этим оно отличается от логически абсурдных предложений, таких, например, как: «Король — это лысая Франция».
Но как же получается, что мы понимаем предложение «Нынешний король Франции лыс», если нынешнего короля Франции не существует? Если слова «нынешний король Франции» относятся к человеку, то этот человек должен быть либо лыс, либо нет — как и кочерга в аудитории НЗ была либо раскаленной, либо нет. Однако в реальном мире нет ни единого лысого человека, который являлся бы королем Франции, равно как и нет ни единого лохматого человека, который являлся бы королем Франции. Рассел писал, что «гегельянцы, тяготеющие к синтезу, заключили бы, наверное, что он носит парик».
Австрийский логик Алексиус Мейнонг, писавший в конце XIX века, предложил способ решения этих проблем. С его точки зрения, тот факт, что мы можем говорить о золотой горе, означает, что в некотором смысле золотая гора существует — не физически, конечно, но логически. В этом же смысле существуют и единороги, феи, привидения, домовые и лохнесское чудовище. Именно поэтому для нас имеют смысл такие утверждения, как «Деда Мороза не существует» или «Лохнес-ское чудовище — всего лишь крупная форель». В мире логики лохнесское чудовище существует — и именно то, что оно существует в мире логики, позволяет нам отрицать его существование в реальном мире.
Надо сказать, что Рассел был человеком в высшей степени педантичным и аккуратным. (В 1946 году он занимал комнаты Ч. Д. Броуда в Тринити, и Броуд, вернувшись, отметил: «Рад засвидетельствовать, что Рассел — идеальный жилец, при всей деструктивности его мышления».) Картина мира, нарисованная Мейнонгом, в глазах Рассела была невыносимо запутанной и хаотичной. «Логика, — утверждал он, — должна допускать существование единорогов не в большей степени, чем зоология». Этот метафизический беспорядок требовал генеральной уборки. Так возникла расселовская теория дескрипций.
Язык, считал Рассел, путает нас, сбивает с толку. Мы думаем, что такие дескрипции, как «золотая гора», «автор "Вэверлея"» или «король Франции», ведут себя как имена. В толпе, встречающей королевскую процессию, можно с равным успехом воскликнуть: «Ура, король Франции!» и «Ура, Людовик XVIII!». Потому мы думаем, что эти дескрипции, подобно именам, должны обозначать объект, чтобы иметь значение.
На самом же деле они вовсе не функционируют как имена. Хотя высказывание «король Франции лыс» кажется простым и однозначным, оно маскирует сложный логический триплет. Как в омлете, когда мы видим на сковороде только яйца, но под ними прячутся еще помидоры и сыр, в нашем высказывании тоже скрываются целых три ингредиента:
1. Существует король Франции.
2. Существует только один король Франции.
3. То, что является королем Франции, — лысое.
Выявив такую логику, мы можем увидеть, каким образом высказывание «король Франции лыс» имеет смысл, но при этом является ложным: это происходит потому, что неверна первая посылка — «существует король Франции». Таким же образом мы можем рассматривать и высказывания «Золотая гора не существует» или «Скотт — автор "Вэверлея"». Последнее можно трансформировать следующим образом: «Существует X такой, что X написал "Вэверлея", так, что для всех Y, если Y написал "Вэверлея", то Y тождествен X, и X тождествен "Скотту"».
Рассел изобрел логическую нотацию для записи таких случаев — она используется и сейчас. Высказывание «Король Франции лыс» записывается так:
(Зх)[рх & (y}(Fy - у = х) & Gx]
Такую деконструкцию предложения стали рассматривать как парадигму аналитического метода. И позже, когда Рассела спрашивали, что он считает своим самым значительным вкладом в философию, он без колебаний отвечал: «Теорию дескрипций».
Лысина французского монарха впервые сверкнула в статье, опубликованной Расселом в 1905 году. 25 октября 1946 года, то есть четыре десятилетия спустя, в комнате НЗ важно восседал Рассел, отец этого метода, а по обе стороны от него располагались потомки — Поппер и Витгенштейн. Как во многих семьях, дети враждовали между собой. Для Витгенштейна тщательное языковое исследование философских концепций представляло собой самостоятельную ценность: только эта горькая пилюля могла облегчить философскую мигрень. Для Поппера же это было всего лишь подспорье — пусть и чрезвычайно полезное — в исследовании того, что действительно имело значение: реальных проблем.
После возвращения в Кембридж в 1929 году Витгенштейн отказался от большинства идей, высказанных в «Трактате», и разработал принципиально новый подход. За всю историю философии всего единицы могли бы похвастать тем, что создали философскую школу; Витгенштейн же основал сразу две. Рассел именовал эти подходы «Витгенштейн I» и «Витгенштейн II».
«Логико-философский трактат» Витгенштейн создавал в том же интеллектуальном универсуме — в универсуме логического атомизма, — в котором и Рассел написал свою первую и наиболее оригинальную работу, где мир строился на простых, неизменяемых (и неопределяемых) объектах. Текст «Трактата» располагается между двумя хорошо известными утверждениями: первым — «Мир есть все, что происходит»[11] и последним — «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Он состоит из интригующе пронумерованных параграфов: всего их семь, а сравнительная значимость предложений отражается десятичными разрядами: пункт 1.0 важнее, чем 1.1, а тот, в свою очередь, важнее, чем 1.11 и 1.111. Например:
4. Мысль есть осмысленное предложение.
4.001. Совокупность предложений есть язык.
4.01. Предложение — образ действительности…
4.1. Предложение изображает существование и несуществование атомарных фактов.
4.1212. То, чтоможет быть показано, не может быть сказано.
Эту знаменитую монографию прославили афористичная яркость в сочетании с оракульской краткостью и непоколебимая уверенность на грани догматизма (Поппер полагал, что это и есть догматизм). «Трактат» не снисходит до традиционных доказательств своих многочисленных положений. Каждое предложение светится чистой и строгой красотой — недаром The Times в некрологе по Витгенштейну называет «Трактат» «логической поэмой».
В центре «Логико-философского трактата» — связь между языком, мышлением и миром. В частности, Витгенштейн выдвигает образную теорию смысла: факты и предложения, такие, как «Камин расположен в середине комнаты», неким образом складываются в картину мира. Эта идея пришла к нему, когда он прочел в газете о том, как во Франции при рассмотрении дела в суде, воссоздавая картину несчастного случая на дороге, использовали модели автомобилей и пешеходов. Предложения языка относятся к миру примерно так же, как куклы и игрушечные машинки — к реальному дорожному происшествию.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
