– Прекрасная погода, не правда ли?
– О, да, вчера была значительно хуже…
Затем джентльмены слушали проповедь викария Дьюли о мытаре и фарисее. Возвращаясь из церкви, каким-то чудом находили среди тысячи одинаковых, отпечатанных на фабрике, свой дом. Не торопясь обедали, разговаривая с семейством о погоде. Пели с семейством гимны и ожидали вечера, чтобы пойти с семейством в гости.
Утром в воскресенье, изумивши доктора, Кембл встал и отправился к матери. Миссис Дьюли весь день сидела у всегдашнего окна. Читать было нельзя; пенсне к воскресенью так-таки и не сделали.
«Ну, ничего, скоро сделают, и опять заживем правильной жизнью», – думалось словами викария, смотрела в окно, неслись быстрые, распухающие облака, и надо бежать за ними – так было надо – не могла оторвать глаз.
– Послушайте, дорогая, но ведь там уже гости… – вбегал викарий, потирая руки. Он был в превосходном настроении: скоро опять начнется правильная жизнь.
Куда-то шла миссис Дьюли, с какими-то розовыми и голубыми дамами говорила о погоде, и все неслись и пухли облака. А викарий сиял золотом восьми коронок и развивал перед розовыми и голубыми идеи «Завета Принудительного Спасения» – что означало на его барометре максимум. В сущности, не было ли это совершенно ясно: если единичная – всегда преступная и беспорядочная – воля будет заменена волей Великой Машины Государства, то с неизбежностью механической – понимаете? – механической… И механически кивала в ответ чья-то круглая, как футбольный шар, голова.
Протрещал звонок. Облака сгустились, стали в полутемной передней – и из облаков вышел Кембл. Он был чисто выбрит (подбородок стал еще квадратней) и в смокинге, хотя и поношенном. И за ним появлялся у входа еще кто-то.
И когда кто-то появился – Кембл возгласил:
– Моя мать, леди Кембл…
Все разом обернулись и смолкли, как будто случилось неловкое или неприятное, хотя ничего такого и не было. Потому что, если говорить о вечернем платье леди Кембл, то что же: платье было как платье, серого шелка, разве только чуть старомодное. Но все молчали.
Леди Кембл выступала медленно, и какая-то невидимая узда все время подтягивала ее голову вверх. Серо-желтые седые волосы, и в вырезе серого платья – шевелились мумийные, страшные плечи, и кости, кости… Так выпирает каркас в старом, сломанном ветром зонтике.
– Я очень рад, что мы имели случай… – почтительно начал викарий. – Это приключение с автомобилем послужило… – Викарий вглядывался в ее лицо: оно было самое обыкновенное, но было что-то…
– Мой покойный муж, сэр Гарольд, всегда высказывался против автомобилей… – Невидимая узда подтягивала голову все выше. – В их слишком быстром движении он находил положительно что-то невоспитанное…
Это было подмечено очень тонко: именно – невоспитанное. Викарий потирал руки:
– Совершенно с вами согласен, дорогая леди Кембл: именно – невоспитанное!
Да, это очевидно: им суждено стать друзьями… Викарий всматривался в ее лицо: нет, ничего особенного как будто. Просто показалось.
– Я очень, очень рада, что миссис Дьюли так дружна с моим сыном. Не правда ли, так приятно смотреть на них? – Леди Кембл улыбалась.
И тотчас же викарий понял, что это были – губы. Бледно-розовые, тончайшие и необычайно-длинные, как черви, – они извивались, шевелили вниз и вверх хвостиками…
Миссис Дьюли оживленно о чем-то говорила и близко наклонила к Кемблу лицо: она была без пенсне.
– Пенсне еще не готово, знаете ли… – растерянно пробормотал викарий – черви ползли прямо на него – пятился – придумывал, что бы такое сказать. – Да… Вам мистер Кембл говорил: он получил предложение поступить к адвокату О’Келли. Конечно, не бог знает что, но на первое время…
– О, нужда, конечно, заставляет согласиться, а так… О’Келли! Ведь я прожила здесь уже год… – Леди Кембл улыбалась, черви вытягивались, в извивах нацеливались на добычу.
Викарий был уже спокоен. Он вновь был автором «Завета Спасения» и благосклонно показывал золотые коронки:
– … Единственная надежда – на благотворное влияние среды. Я не хочу приписать это себе, но вы знаете – прихожане Сент-Инох стоят на исключительной высоте, и я надеюсь, что мало-помалу даже О’Келли…
– О’Келли? Да, не правда ли, ужасно? – заволновались голубые и розовые дамы, и быстрее закивала футбольно-круглая голова. Футбольная голова принадлежала мистеру Мак-Интошу, а мистер Мак-Интош, как известно, знал все.
– О’Келли? Ну как же: за кулисами в «Эмпайре»… Ремингтонистки? Ну ка-ак же! Четыре ремингтонистки… – Мистер Мак-Интош, как мяч, мелькал из угла в угол – в смокинге и сине-желто-зеленой шотландской юбочке – мелькал голыми коленками. Мистер Мак-Интош занимал пост секретаря Корпорации Почетных Звонарей прихода Сент-Инох и, следовательно, был специалист по вопросам морали…
– Вы знаете, я бы таких, как этот О’Келли… – воодушевился Мак-Интош. Но, к сожалению, приговор его остался неопубликованным: обвиняемый явился лично, а приговоры суда по вопросам морали объявляются заочно.
– А мы только что о вас говорили. – Викарий показал адвокату два золотых зуба.
– Вероятно, изрядно успели подьюлить? – засмеялся О’Келли: он ввел в употребление глагол дьюлить и глаголом всякий раз огорчал викария.
– Если бы вы не опоздали, дорогой О’Келли, вы убедились бы лично. Но ведь вы по части аккуратности безнадежны…
– Я аккуратно опаздываю: это уже – аккуратность, – тряхнул рыжими вихрами О’Келли. Как всегда, он был растрепан, пиджак в каком-то пуху, одна пуговица совершенно неподходяще расстегнута. Голубые и розовые подталкивали друг друга, черви леди Кембл шевелились – и только, может быть, ничего не видела одна миссис Дьюли.
– … Итак, утром вы переезжаете в свои комнаты и, значит, сегодня – последнюю ночь у нас… – Миссис Дьюли озябло поводила плечами: вероятно, простудилась.
Кембл стоял молча, упористо расставив ноги. Миссис Дьюли взглянула в зеркало напротив – поправить прическу, мелькнуло золото волос – золото последних листьев. Она вздрогнула и засмеялась:
– А знаете: пусть будто вы еще больны, и я, как всегда, приду положить вам компресс на ночь?
– Но ведь я же не болен? – Кембл недоуменно морщил лоб: грузовик-трактор ходил только по камню, тяжелые колеса увязали в зыбком «пусть».
Усаживались ужинать. Очень долго возился Мак-Интош: это была очень сложная операция – сесть так, чтобы не смялась его сине-желто-зеленая юбочка. Усевшись, мистер Мак-Интош глубокомысленно покивал футбольной головой:
– В сущности, это великая мистерия – еда, не правда ли?
Это было сказано прекрасно: мистерия. Великая мистерия протекала в молчании, и только в том углу, где сидел О’Келли, было рыже, пестро и шумно. О’Келли рассказывал про Париж, про какой-то надувной чемоданчик, купленный в Париже – специально для надувания английских законов.
– … Без багажа ведь с дамой у нас в гостиницу не пустят. И вот вы вытаскиваете из кармана, надуваете – пффф – и великолепный чемодан. В конце концов, роль закона не такая же ли, как роль ваших платьев, сударыни? Ах, извините, ваше преподобие…
Викарий треугольно поднял брови и уже в который раз поглядывал на часы: в расписании для воскресений в графе «сон» стояла цифра 11. И кроме того, этот О’Келли…
Мистерия кончалась. Воскресные джентльмены с супругами торопились по домам.
Прощаясь с Кемблом у двери его спальни, миссис Дьюли засмеялась еще раз – свеча в руке дрожала:
– Так, значит, – компресс?
– Нет, я же здоров, следовательно – зачем же компресс? – Свеча освещала непреложный квадратный подбородок Кембла.
Миссис Дьюли быстро повернулась и пошла в спальню. Викарий уже спал, в белом фланелевом колпаке, крестообразно сложив руки на груди.
Утром за завтраком викарий увидел миссис Дьюли уже в пенсне – и положительно обрадовался:
– Ну вот – теперь я вас опять узнаю!
4. Высшая порода интеллекта
Контора адвоката О’Келли помещалась во втором этаже старого дома. В толстой каменной стене – окованная дверь с молотком, темная каменная лестничка наверх и одна ступенька вниз, наружу, в переулок Сапожника Джона. Переулок – узкое ущелье меж домов – только двум разойтись, и синяя полоска неба между стен вверху. В старом доме жил когда-то свободолюбивый Сапожник Джон, упрямо державшийся лютеровой ереси и за это сожженный. Теперь сюда пришел работать мистер Кембл.
В первой комнатке стучали на ундервудах четыре барышни. О’Келли подвел Кембла к первой – и представил:
– Моя жена Сесили, она же Барашек.
С льняными волосами, с крошечным ротиком – она была правда как пасхальный барашек, перевязанный ленточкой. Кембл осторожно пожал ей руку.
Затем О’Келли познакомил с тремя остальными и о каждой сказал одинаково кратко-серьезно:
– Моя жена. Моя жена. Моя жена.
