— Шура, Шурочка моя миленькая… — всхлипывал Иванок, проламываясь сквозь заснеженные кусты и перепрыгивая кочки. Время от времени он задерживал дыхание и прислушивался к звукам деревни. Там все еще стоял стон и плач.
Тогда, под Клуниной горкой, они провалились в полынью. Сани застряли во льду и начали медленно тонуть. Иванок хотел соскочить в сторону, но тонкий лед под ним подломился, и он начал медленно оседать в черную воду, чувствуя, как она его поглощает, пропитывая одежду и наполняя валенки, которые сразу стали чужими. Он оцепенел от неожиданности и страха и оглянулся. Саша карабкалась по тонкому прозрачному льду, стараясь уползти подальше от дымящейся воды. Лед прогибался, но все же выдерживал ее легкое тельце. «Иванок! Я сейчас!» — услышал он и почувствовал, что кто-то обхватил его руками за шею и держит, держит. И он перестал погружаться в воду. Но сил у сестры все же не хватало, чтобы вытащить его. Потом прибежали люди, кто-то из взрослых, бросили жерди, багром подцепили Иванка и Шуру и вытащили их, обессиленных, перепуганных до смерти, на безопасное место. Валенки Иванка утянуло на дно, и их потом отец доставал багром. Сани тоже до вечера, пока не пришел с работы отец, торчали в полынье…
— Шура… Где же ты… Сестричка моя…
Куда Иванок бежал, он и сам не знал. Когда он обогнул поле и, вконец обессиленный, выбрался к большаку, сквозь стук в висках и в горле услышал удаляющийся гул моторов. Вот и все. Он даже попрощаться с сестрой не успел. Иванок упал на снег, прикусил, чтобы не закричать, рукав ватника и долго катался в черничнике, выл, сжимая кулаки. Из этого состояния его вывел стук тележных ободов по мерзлой земле. Он поднял голову. По дороге ехали две телеги. На первой — полицейские, свесив ноги, весело переговариваясь, курили немецкие сигареты. Второй повозкой управлял пожилой дядька. Шинели, как у других, у него не было. Но на рукаве рыжего полушубка белела повязка с синими буквами. Телега доверху была нагружена узлами, мешками и ящиками. Сзади, увязанная веревками, стояла приземистая дежка. Ее Иванок сразу узнал — по высоким ушам с поперечными пропилами для рук. Это была их дежка. В ней мать солила на зиму капусту.
— Сволочи… Сволочи… Сволочи… — скрипел зубами Иванок.
Мародерство полицейских было обычным делом. В Прудки они наведывались редко. Когда в деревне стояла немецкая часть, они здесь не появлялись. Но потом обложили данью и Прудки. Могли забрать что угодно: приглянувшуюся вещь, одежду, инструмент, зарезать прямо возле хлева недорослого поросенка или котную ярку, выгрести из подпола сколько надо картофеля, вытащить кубел с салом. И к этому уже привыкли, принимая их наезды как неизбежное зло и стараясь его упреждать тем, что припрятывали самое ценное подальше. Но сейчас Иванок, увидев на полицейской телеге свою дежку, в которую они в начале осени пошинковали всю свою капусту, выращенную на своей усадьбе вокруг уцелевшей печи, его разобрала такая ярость и ненависть, что он потерял сознание и очнулся лишь некоторое время спустя. Он лежал весь в поту от того, что почувствовал сильную жажду. Встал на колени и начал слизывать с черничника снег. Как он жалел, что не успел взять из дровника винтовку! Из носу капала кровь. Он приложил комок снега к переносице, и вскоре кровь унялась. Он не ушибся, нет. Такое с ним в последнее время случалось часто. Болела голова. Как будто он не спал несколько ночей подряд.
Придя в себя, Иванок встал и пошел назад. Он шел по своим следам. Теперь спешить было некуда. Если немцы и полицаи из деревни ушли, то он заберет винтовку и уйдет в лес. Можно пожить пока в землянке, где в прошлую зиму стоял их партизанский отряд. Разобрать бревна, подкопать, подправить кое-где и обосноваться до весны. А летом лес — дом родной. Он свернул в балку, пробежал по ней, прячась за редкими кустами, спустился в противотанковый ров, углом примыкавший к балке и другим концом выходивший к большаку недалеко от бывшей школы. От школы осталось несколько печей и гряда валунов, лежавших под фундаментом пристроенного коридора. Перебежал гать и мощеную дорогу, спрыгнул в артиллерийский окоп и прислушался. В деревне было тихо. Вскоре послышался скрип снега. Он осторожно высунулся из-за плетня засыпанного землей бруствера и увидел на дороге тетку Степаниду, материну подругу. Дочь тетки Степаниды, Ганьку, видимо, тоже угнали. Шура и Ганька ходили в один класс, сидели за одной партой. Неразлучные подруги.
— Теть Степ! — окликнул он закутанную в шаль женщину.
Та даже присела от неожиданности. Но, увидев его, пробежала до берез и повернула к лощине.
— Иванок, мальчик мой! — запричитала она. — А Танюшку ж мою вместе с Шурой угнали. А ты убежал? Хоть ты остался… — И вдруг она спохватилась: — Ты не ходи туда. Полицаи там.
— Как? Они же уехали.
— Не все. Двое остались. След нашли. — Она закрыла ладонью рот, давясь внезапно вырвавшимся криком: — Ой, знать же, твой след они нашли, Иванок! За бороницынскую ригу пошли.
— А в деревне никого? Ни немцев, ни их?
— Немцы сразу уехали. Посты свои сняли и уехали. А эти еще по бункам шныряли. У нас все сало забрали, вместе с кубелом. Что б им это сиротское сало поперек горла встало!
— А ты куда бежишь, теть Степ?
— Как куда? На станцию пойду. Провожу. Ганечку свою, может, увижу где.
И женщина снова обмоталась шалью и побежала к большаку.
Немного погодя Иванок вышел к школьному саду, посмотрел на затоптанный снег возле футбольных ворот, где несколько часов назад переписывали фамилии угоняемых в Германию, прокрался вдоль зарослей акаций к оврагу. Выглянул. Никого. Люди попрятались, оплакивая свое горе и, видимо, боясь, что это еще не все.
Полицаи, видимо, действительно нашли его след. Но по той же тропе бежали и тетка Зина с Прокошкой. Его-то вряд ли найдут. Вон он какого кругаля дал. А вот их… Иванок забеспокоился. И жажда мести, немедленной и неминуемой, словно судорога, охватила его.
Он выбежал в овраг. Добежал до дровника. Затаился. Никто его не заметил. Быстро начал разбирать кладню. Вскоре показался обмотанный мешковиной приклад винтовки. Он потянул за него. Развязал тесемки. Вытащил винтовку и тут же зарядил ее обоймой, дослал патрон в патронник. Рассовал по карманам обоймы. Несколько раз оглянулся на дверь. Если сейчас выйдет мать, что он ей скажет? Дверь не отворилась. Вот и хорошо, подумал он и побежал в дальний конец оврага, где уже начинался лес — молоденькие сосенки по склону да редкие кусты бересклета.
Впереди показались порыжевшие от времени навесы, присыпанные снегом жерди.
— Мам, смотри, куда мы пришли!
— Правильно мы пришли, Прокоша. Правильно. Тут заночуем.
— А разве на хутор не пойдем?
— Пойдем. Только не сегодня. Нельзя нам сегодня туда. Дорогу укажем. Пропадем мы тогда все. Разорят эти ироды наш хутор. Улюшка, Алеша, Настенька, ребята… Чем мы их тогда прокормим? Надо здесь подождать.
— Костер будем разводить?
— Будем. Только не здесь. Там, в землянке. Там печи должны быть.
Прежде чем выйти к партизанскому лагерю, Зинаида и Прокопий несколько часов кружили по лесу. И уже в сумерках выбрались к землянке.
Вход в землянку был завален сильным взрывом. Концы измочаленных бревен, перемешанных с землей, торчали вверх. Зинаида попробовала пролезть в щель между бревнами, но ничего из этого не вышло. Расчистить вход тоже оказалось невозможно — бревна вмерзли в землю и не поддавались.
— Вот тебе и разжились солью.
— Надо было раскопать, когда домой шли, — рассудил Прокопий.
Вход в землянку взорвали прошлой зимой полицаи и каратели из спецподразделения. С тех пор местные жители это место обходили стороной. Партизаны опасались близости немецких гарнизонов. Не желали искушать судьбу и полицейские. Партизаны отсюда давно ушли, но тайные тропы через Красный лес в Черный по-прежнему существовали. И в Андреенках об этом знали.
После гибели атамана Щербакова командиром полицейской казачьей сотни был назначен прибалтийский немец фон Юнкерн. Он пополнил сотню новыми добровольцами. В качестве поощрения за рвение по службе, помимо наград и нашивок, ввел правило одаривать своих подчиненных ценными вещами. За плененного во время операции партизана — часами и портсигаром; за убитого — отрезом дорогой материи. И потому двое полицейских, которым был дан приказ разыскать во что бы то ни стало беглецов, как видно, покинувших Прудки в те самые минуты, когда в них вошел отряд полевой жандармерии, знали, что их усилия могут быть неплохо вознаграждены.
Фимкин и Соткин перебежали к немцам под Износками в первом же бою. Они прибыли с пополнением из Калуги. Их маршевую роту сразу же бросили в бой. Подняли в атаку на пулеметы. Перед атакой батальонные минометы реденько покидали мины в полосе немецкой траншеи. Лейтенанты подняли взводы. Побежали, крича что-то бессвязное, будто этот крик мог избавить их от того ужаса, в котором они оказались. Добежали до первой траншеи. В ней никого не оказалось. А из второй ударили пулеметы. И тут же началась мощная контратака. Взводные пытались организовать оборону, но роту тут же выбили из траншеи и почти всю расстреляли на нейтральной полосе. Фимкин и Соткин под пули не полезли, затаились в тесной боковой ячейке, а через несколько минут бросили винтовки и подняли руки перед первым же немецким солдатом, появившимся в траншее.
