что они идут сутки. На них сразу обратили внимание. Со своих мест медленно поднимались бородатые личности и шли за ними на некотором удалении. Всех их отличал безумный взгляд, словно они лицезрели убийц своих ближайших родственников.
— Я предлагаю вернуться, пока есть такая возможность, — предложил лейтенант. — У них ножи. Возможно огнестрельное оружие.
— Святой выступит, и мы уйдем, — отвечал епископ сквозь зубы.
Он так говорил, потому что боялся открыть рот шире, чтобы зубы не выбили чечетку. Еще никогда ему не было так страшно.
Когда они дошли до возвышения, он обреченно понял, что самое страшное только начинается.
Трибун.
Возвышение представляло собой кучу мусора высотой 5 метров, скрепленную вместо цемента фекалийными массами разной степени свежести. Забраться на нее, а тем более выступить не представлялось никакой возможности. Однако, когда колонна развернулась, то уперлась в сплошную людскую стену, состоящую в основном из разношерстных мигрантов, но встречались и европейцы.
Лейтенант обратился к епископу:
— Я не имею полномочий применять силу против невооруженных людей. Скажите им, чтобы освободили путь.
Епископ, имея большой опыт общения с паствой, смог прочистить горло и громко произнести:
— Братья и сестры!
— Шайтан тебе брат, сын ишака! — был ответ.
Со всех сторон посыпались упреки:
— Жрать нечего! Хотим женщину! Насвай кончился!
Епископу удалось перекричать все усиливающийся гвалт:
— Ради вашей безопасности вы должны покинуть здание аэропорта! Послушайте, что скажет Великий Лука!
Он обернулся и понял, что святой непостижимым образом исчез. Некоторое время ушли на лихорадочные поиски. Завернувшись в старое одеяло, святой пробирался вдоль свалки, намереваясь затеряться в толпе. Епископ довольно грубо сорвал с него одеяло, и Лука предстал перед толпой.
— Скажите же им! — взмолился епископ.
Лука воздел руки, весь в белом он смотрелся весьма импозантно, епископу даже на миг показалось, что они выкрутятся.
— Дети мои, я ваш пастырь! — крикнул он петушиным голосом, и епископ понял, что они обречены.
— Шакалы твои дети! Это не Лука! Тот босой ходил! — раздались крики.
Святой не нашел ничего лучше, как сев на пол, начать снимать ботинки с огромных ступней.
— Сын собаки! Обмануть хотел? — после нескольких немецких слов посыпались ругательства на арабском.
Задние ряды поднаперли, передние были вынуждены сделать шаг впереди толпа сомкнулась с солдатами. Лейтенант пытался докричаться до своих, те отчаянно пихались автоматами, в толпе сверкнули ножи, арматура, заточки.
Святой, плюнув на приличия, полез на кучу. Дерьмо разваливалось под его руками, и он сползал вниз. Истошные крики перемежались гомерическим хохотом, толпа развлекалась, толпа почувствовала запах крови и чужого страха.
Несколько солдат успели сделать выстрелы вверх, с далекого потолка посыпались водопады штукатурки, таких быстро перекололи и удавили. Остальных побили и отобрали оружие.
Неимоверными усилиями Святой долез до вершины, чтобы увидеть беснующуюся вокруг людское море. Он был один, а их тысячи. Ни одного доброжелательного или хотя бы нейтрального лица, одни оскалы и выпученные глаза.
В Святого полетело все, что попалось под руку. Особенно много тряпок, пропитанных мочой. Костюм Святого потерял белоснежность, им словно почистили унитаз. Но мокрые тряпки были не так страшны. Прилетевшая бутылка разбила ему голову в кровь. Все завертелось перед глазами, и Святой закричал что есть сил:
— Великий Лука, прости меня! Не хотел я тебя убивать! Не верил я тебе, когда ты сказал: «Не пройдет и года, как усомнишься ты в правоте своей и призовешь меня!»
Ослепшего ничего не соображающего его стащили с кучи, связали руки-ноги, продели через них железную трубу и потащили словно зверя, чтобы освежевать. По пути каждый считал своим долгом ударить или плюнуть, а то и совмещали. Многие тыкали заточками и ножами. На несчастном живого места не было, вид крови толпу распалял.
— Великий Лука, клянусь тебе, что верую в тебя и твое святое предназначение! Отныне я раб твой до самой смерти! Об одном молю, прости меня за иудство. Не хочу умирать иудою искариотом современным. Недолго мне осталось, хочу честной смерти, а за это готов принять смерть лютую. За тебя, отец! — причитал несчастный и крикнул с неожиданной силой, вложив все оставшиеся силы. — Слышишь ли ты, отче? Не оставь род людской в час испытаний! Прости! А мы уж сами себя не простим!
Протяжный стон перекрыл шум толпы.
— Великий услышал меня! — закричал несчастный.
Раздался низкий гул, казалось стены трескаются.
— Великий, я здесь! — крикнул несчастный.
Думая, что началось землетрясение, трубу бросили наземь, но в ответ наступила безмятежная тишина, нарушаемая хохотом сумасшедшего. Смеялся святой. Некогда белоснежный костюм оказался изрезан в клочья и заляпан кровью. Один глаз святого отсутствовал.
— Заткните этого старого пня! — раздались крики.
В единственном уцелевшем глазу святого засверкала радость:
— Убейте меня, прошу вас, добрые люди! — закричал он со всей страстью в голосе. — Я хочу умереть у него на глазах!
— Да у кого на глазах? О чем ты? — заозирались в толпе.
Святой уставил крючковатый залитый кровью палец куда-то в толпу.
— Святой Лука! — был ответ.
Истинный.
Отсыпался я долго. На улице было холодно, всего 8 градусов, накрапывал мелкий противный дождь, под которым мок Берлин вместе с его пригородами, серый противный город, в котором все говорили по-немецки. Мне без разницы, то говорит и как, в мозгу щелкает реле, переключая с одного языка на любой другой, но немецкий это что-то. Лающие команды, приказы концлагерей, кошмар на генном уровне - администраторы Пантанала ничего не смогли исправить, так и остался этот косяк.
Аэропорт попался на пути случайно, я так думаю. Не могли администраторы все предусмотреть. Замерз человек с босыми ногами, чего тут странного, решил переждать вместе с остальными.
На хорошие места меня естественно не пустили. В центре зала ожидания возвышался настоящий городок из палаток и коробок. Пол не просматривался из-за лежащих тел. Где не было тел, лежало гавно. Меня пихали и лягали, плевали на спину и на голову, угрожали прирезать, если не прекращу бродить. Это называлось апория, безвыходное положение, ибо приткнуться мне было решительно негде.
Меня должны были по-любому убить, но не повезло, в закутке у самой стены, используемой как отхожее место, нашлось местечко. Меня сразу попытались ограбить, но на мне ничего были, кроме рубища. Так попинали без фанатизма и все.
Так как самопальный нужник был испачкан до неузнаваемости, сюда мало кто ходил, пока не объявился Ваджих, молодой араб с изуродованном оспой лицом. Стоило ему узнать, что в закутке кто-то живёт, он повадился сюда мочиться, причем старался делать это шумно, и чтобы рикошет долетал до меня.
Не достигнув ожидаемого эффекта, он стал таскать сюда женщин. Мне запомнилась одна молоденькая немка,
