Фильм имел успех, роль, исполненная Джоном, была отмечена сразу в нескольких печатных изданиях. Режиссер и продюсер картины Ричард Лестер сказал, что из Леннона получится неплохой актер. Джону понравилось сниматься, но он терпеть не мог зубрить текст, и его совсем не привлекала вынужденная необходимость слоняться без дела по площадке в ожидании очередного дубля с его участием. Он решил, что музыка как искусство гораздо ближе его сердцу, и продолжал пропадать у себя в студии, в мансарде, сочиняя новые песни.
Меня радовал его творческий настрой, однако принимать наркотики Джон не прекращал и поэтому, как и раньше, часто был для меня недосягаем. Я все еще цеплялась за него прежнего и надеялась, что тот настоящий, любящий Джон скоро вернется. Однажды утром, за завтраком, он показал мне статью в газете, где рассказывалось о японской художнице Йоко Оно, сделавшей фильм, состоявший целиком из снятых крупным планом задниц: «Син, ты только посмотри. Все это, конечно, шутка, не иначе. Но, боже, что же дальше? — Мы оба расхохотались. — Безумие какое — то. У нее, наверно, крыша съехала».
Мне оставалось только согласиться с ним. Мы тогда еще ничего не смыслили в авангардном искусстве или концептуализме. Газета отправилась прямиком в мусорную корзину. К Йоко Оно мы больше не возвращались, пока как — то вечером, когда мы читали в постели, я не заметила у Джона в руках тоненькую книжку под названием «Грейпфрут». Я спросила его, что это, и он ответил: «А, да это мне та странная художница прислала». — «Я не знала, что ты с ней встречался». Джон оторвался от книги: «Да, я ходил на ее выставку. Джон Данбар позвал меня. Идиотизм полный…»
Данбар, бывший муж подруги Мика Джаггера, Марианн Фэйтфул, был нашим приятелем. Он владел художественной галереей «Индика» в центре Лондона и часто приглашал друзей на свои выставки. Ничего необычного в этом не было, и вскоре я забыла о том разговоре.
Я не знала тогда, что Йоко начала целенаправленно преследовать Джона. В течение нескольких месяцев она писала ему письма, но я не подозревала ни о них, ни о том, что она не раз приходила к нам домой и спрашивала Джона. Нас тогда дома не было, и Дот, полагая, что это очередная фанатка, ничего мне не сказала. Знал ли об этом сам Джон, понятия не имею.
Единственное, в чем я была уверена, это в том, что между мной и Джоном уже нет прежней близости, и мне отчаянно хотелось вернуть ее. Моя и без того заниженная самооценка упала ниже некуда. Листая старые газетные фотографии и думая, почему же я так редко нравлюсь себе, я решила, что все дело в моем носе. В моем римском, как у папы, носе с выраженной горбинкой посередине. Будь он коротким и прямым, как у моей мамы или брата, все было бы по — другому. Конечно, где — то в глубине души я понимала, что это глупо. Но мне так хотелось найти причину моих неурядиц в том, что еще можно изменить и что в конечном счете изменит наши отношения с Джоном. Если проблема в моем носе, что ж, это исправимо.
Когда я сообщила Джону, что собираюсь сделать пластическую операцию, он сказал, что это смешно, однако возражать не стал, а лишь заметил: «Только потом не плачься мне, если они сделают хуже».
Когда подошло время операции, я убедила себя, что после нее стану совсем другим человеком — энергичной, уверенной в себе и сексуальной, да еще и с новым носом. Я легла в Лондонскую клиническую больницу, и уже после операции, когда нос мой был весь туго забинтован, мне принесли букет красных роз с запиской: «Носу с другим именем. От Джона и Джулиана, с любовью».
Когда несколько дней спустя бинты сняли, мне стало страшно, что из — за моего чрезмерного тщеславия я теперь получу жуткий и безобразный нос. Но, набравшись мужества и посмотрев в зеркало, я обрадовалась: на меня смотрел маленький, симпатичный, без всякой горбинки носик, мой собственный — как раз такой, какой я и хотела. Я поняла, что никогда не пожалею о том, что сделала операцию.
Я была уверена, что теперь выгляжу совсем по — другому, но, когда я вернулась домой, никто ничего не заметил. Ни Джулиан, ни мои подруги. «Вы что, во мне ничего нового не замечаете?» — настойчиво интересовалась я. В ответ сыпались догадки. «Новые очки?» — спрашивала одна. «Прическа?» — пыталась угадать другая. Успокоив себя, я заключила, что, раз они ничего не замечают, значит, новый нос сидит как надо. Ну а Джон? Ему понравилось. Хотя он по — прежнему считал, что мне не стоило все это затевать.
В феврале 1967–го «Битлз» выпустили пластинку — сингл с полноценными песнями на обеих сторонах — Strawberry Fields Forever, написанной Джоном, и Penny Lane, которую сочинил Пол. Обе песни посвящались любимым местам их детства в Ливерпуле. Пенни — Лейн — это район в центре города, почти самостоятельное поселение, рядом с которым находились дома Джона, Пола и Джорджа. Здесь они часто встречались, заходили в магазинчики, ждали автобуса. Strawberry Fields, «Земляничная поляна» — так назывался детский интернат в Вултоне, неподалеку от дома Мими. Джон часто ходил мимо его стен из красного песчаника, и поэтическое название надолго врезалось ему в память.
Сингл достиг первого места в хит — параде, но не сразу, в отличие от всех без исключения предыдущих синглов «Битлз», начиная с Please Please Me. Неужели их популярность пошла на убыль? Или такова была реакция поклонников на прекращение концертной деятельности? Оставалось только ждать, что же дальше.
Следующие несколько месяцев группа упорно трудилась в студии, и к лету был готов их новый альбом, Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band. Некоторые из треков имели явное отношение к наркотикам или были написаны под их воздействием, но красочность и мечтательность стиля необыкновенно точно отражали тогдашнее настроение нации. Наступила эра «власти цветов», главными темами которой были хиппи, цветы, любовь и мир. Психоделика чувствовалась во всем, в моде были мини — юбки, одежду все старались покупать на лондонской улице Карнаби — стрит, центре моды хиппи, где можно было приобрести причудливо расшитый кафтан или бисерные бусы.
В альбоме была песня Джона, Lucy in the Sky with Diamonds, про которую все уверенно говорили: в ней описан ЛСД — трип. На самом деле к названию песни прямое отношение имеет Джулиан, который принес как — то из детского сада рисунок, где изобразил свою подругу Люси. И когда Джон спросил его, что здесь нарисовано, Джулиан сказал: «Это Люси в небе с алмазами». Джону, конечно же, очень понравилось это необычное и совершенно невинное определение, порожденное живой фантазией его сына.
Джон к тому времени не отлучался из дома уже целых девять месяцев, но отношения наши от этого лучше не становились. Он продолжал принимать наркотики почти ежедневно, вел себя отстраненно, холодно и непредсказуемо. Джулианом и домом по — прежнему занималась я одна, пока Джон пребывал в иных мирах.
На презентации диска Sgt. Pepper Джон был под кайфом, и журналист Рэй Коулман, который позже написал его биографию, сказал мне, что здоровье Джона вызвало у него серьезные опасения: он не только явно злоупотреблял наркотиками, но еще и много пил и курил, отчего выглядел потрепанным, старым и больным, с остекленевшим взглядом и замедленной речью. Рэй поделился своими соображениями с Брайаном, но тот ответил: «Не волнуйся, он живучий».
Меня тоже беспокоило состояние здоровья Джона. От наркотиков он почти совсем потерял аппетит и выглядел действительно ужасающе. Я все время боялась, как бы он не покончил с собой. В нем всегда сидела склонность к саморазрушению, и сейчас он, судя по всему, намеревался дать ей полную волю.
Мне никак не удавалось понять, почему наркотики так притягивали Джона. Может, он специально затуманивал себе мозги, блокируя свои детские воспоминания и комплексы? Иногда мне казалось, что до этого его довели успех и слава. Поначалу, когда «Битлз» только набирали высоту, Джон чувствовал себя превосходно и был уверен в себе и своих силах. Но потом слава и всеобщее поклонение начали зашкаливать. Думаю, что именно тогда, стараясь убежать от всего этого, он обратился к наркотикам и впал в серьезную зависимость от них.
