— Бегунок!
— Есть!
— Сбор командиров!
— Есть!
В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись в подушку. Девочки собрались и перешептывались растерянно. В спальню вбежала Клава Каширина. Ни лица ее, ни голоса нельзя было узнать:
— «Совет» играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его не выгонят… Идем, Ванда!
Ванда подняла голову:
— Я не пойду!
— Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя подшефная скажет?
Ванда села на кровати, быстро вытерла слезы, нахмурила брови:
— Оксана, ты скажи: идти разве?
Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо:
— Пойдем. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик. Пойдем.
Правая бровь Ванды удивленно изогнулась. Кто-то из девочек сказал:
— Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала.
В совете бригадиров было сегодня необычно. Во-первых, Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое-что знает. Но когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги, Володя серьезно ответил:
— Нельзя говорить.
Через несколько минут выглянул Виктор и приказал:
— Бегунок, Рыжикова!
Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за Рыжиковым. Рыжиков прошел в дверь быстро, не глядя на пацанов.
В это время в совете гудело общее возмущение. многие даже не могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на собственном горле, он почти задыхался:
— не могу! Видеть не могу! Ты еще запираешься! Какое это имеет значение? Выгоним, все равно выгоним! И признаешься — выгоним, и не признаешься — выгоним!
Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал, чтобы он стал «смирно». Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа.
Воленко спросил Левитина:
— А откуда ты знал? Кто тебе сказал?
Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло. Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом, неясно произнес:
— Я ничего не знал, и я ничего… не писал.
Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она покраснела, сказал хрипло:
— Витя, дай слово!
Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько шагов вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на диван, еще больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с трудом проедолевая гнев:
— Ты! Слышишь? Моя жизнь… как ты написал! Ты написал… ну и что же? Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в другом… дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди… понимаешь… такие, как ты! Такие, как ты… такие, как ты…
Последние слова Ванда произноила в забытье, уже оглядываясь по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но Нестеренко сильной рукой перехватил ее по дороге, и она, не разбирая, заплакала на его плече. Ее слезы никого не испугали и не удивили.
Нестеренко спокойно сказал Левитину:
— Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. ты написал, а мы Ванду теперь еще больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали.
Зырянский перебил его:
— Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты со мной еще глаз на глаз поговоришь!
Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво, как будто про себя:
— Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в нашу жизнь… Тебя нужно раздавить… башмаком.
Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к Левитину:
— Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз!
Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова — нужно было что-то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова:
— Я скажу… Торский…
— Да, да, я для того тебя и позвал.
— Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать!
Левитин с силой повернулся в углу:
— Да ты же мне и сказал!
— Ага! — крикнул кто-то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся.
— Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил?
— Да… ты это говорил.
— Я тебе как товарищу… А ты… нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил… рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда-то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря:
— Брось! Помниишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?
Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:
— Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, все равно… ты свое получишь. — Игорь в знак еще большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван.
Торский сказал:
— Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!
Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:
— Да-а! Все понятно!
Торский поставил вопрос:
— Так что будем делать с этим… с Левитиным?
Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:
— Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать!
В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:
— Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать — это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему.
Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова:
— Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живет, и кормтиь его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как-то… приятнее. Потому… мы идем под знаменем, а тебе… какое тебе дело до нашего знамени?
Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
— Я дежурю седьмого. Куда-нибудь… я его… пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?
Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский обьявил:
— Все! Можно расходиться. Обьявляю заседание совета бригадиров закрытым.
Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал:
— Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!
Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.
Захаров прикрикнул на пацанов:
— Марш отсюда! До чего народ любопытный!
Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:
— Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.
Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.
27. КТО ЧТО ЛЮБИТ
На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.
Володя наклонился к уху приятеля:
— Все равно не скажешь…
— Нет, скажу.
— Слабо тебе сказать.
— Нет, не слабо.
— А чего ж ты сидишь и не говоришь?
— А я еще скажу.
— Посидишь и уйдешь.
Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:
