Эрнотон вложил шпагу в ножны.
— Странный вы человек, — сказал он, — и я жалею вас от души.
— Жалеете?
— Да. Вы, должно быть, ужасно страдаете?
— Ужасно.
— И наверное, никогда никого не любили?
— Никогда.
— Но ведь у вас есть же какие-нибудь страсти?
— Только одна.
— Вы уже говорили — зависть.
— Да, а это значит, что я наделен всеми страстями, и притом, к стыду своему, доведенными до крайности: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; жаждать золота, когда его трогают чужие руки; стремиться к славе, если она достается не на мою долю. Да, вы верно сказали, господин де Карменж, — я глубоко несчастен.
— И вы не пытались стать лучше? — спросил Эрнотон.
— Мне это никогда не удавалось.
— На что же вы надеетесь? Что намерены делать?
— Что делают медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторым дрессировщикам удается обучить их себе на пользу. Вот что я такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка. Затем в один прекрасный день они скажут: «Этот зверь взбесился — надо его прикончить».
Эрнотон немного успокоился.
Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него предметом изучения.
— Большая жизненная удача — а вы легко можете ее достичь — исцелит вас, — сказал он. — Развивайте свои дарования, господин де Сент-Малин, и вы преуспеете на войне и в политической интриге. Достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.
— Как бы высоко я ни поднялся, надо мной всегда будет кто-то выше меня, а снизу станет долетать, раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.
— Мне жаль вас, — повторил Эрнотон.
Оба всадника поскакали обратно в Париж. Один был молчалив, мрачен от того, что услышал, другой — от того, что поведал.
Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.
— Хотите, я постараюсь излечить вас? — предложил он.
— Нет, не пытайтесь, это вам не удастся, — ответил Сент-Малин. — Наоборот, возненавидьте меня — это лучший способ вызвать мое восхищение.
— Я еще раз скажу вам: мне вас жаль, сударь, — сказал Эрнотон.
Через час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.
Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.
XXXI. О том, как господин де Луаньяк обратился к Сорока пяти с краткой речью
Все молодые гасконцы расположились у окон, чтобы не пропустить возвращения короля.
При этом каждым из них владели различные помыслы.
Сент-Малин был исполнен ненависти, стыда, честолюбия; сердце его пылало, брови хмурились.
Эрнотон уже позабыл о том, что произошло, и думал об одном — кто та дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую неожиданно увидел в роскошных носилках.
Здесь было о чем поразмыслить человеку, более склонному к мечтательности, чем к честолюбивым расчетам.
Поэтому Эрнотон, лишь случайно подняв голову, заметил, что Сент-Малин исчез.
Он мгновенно сообразил, в чем дело.
Сент-Малин не упустил минуты, когда вернулся король, и отправился к нему.
Эрнотон быстро прошел через галерею и явился к королю как раз тогда, когда от него выходил Сент-Малин.
— Смотрите, — радостно сказал он Эрнотону, — что мне подарил король.
И он показал ему золотую цепь.
— Поздравляю вас, сударь, — молвил Эрнотон без малейшего волнения.
И он в свою очередь прошел к королю.
Сент-Малин, ожидавший проявления зависти со стороны господина де Карменжа, был ошеломлен невозмутимостью соперника и стал поджидать его.
Эрнотон пробыл у короля минут десять, которые Сент-Малину показались вечностью.
Наконец он вышел. Сент-Малин окинул товарища быстрым взглядом, и сердце его забилось ровнее: Эрнотон вышел с пустыми руками.
— А вам, сударь, — спросил Сент-Малин, — король что-нибудь пожаловал?
— Он протянул мне руку для поцелуя, — ответил Эрнотон.
Сент-Малин так стиснул полученную им золотую цепь, что сломал одно из ее звеньев.
Оба гасконца направились к казарме.
Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы; по этому сигналу все Сорок пять выбежали из своих помещений, словно пчелы, вылетевшие из улья.
По большей части они вырядились роскошно, но довольно безвкусно — блеск заменял изящество.
Впрочем, каждый из них обладал тем, чего требовал д'Эпернон, тонкий политик, хотя и плохой военный, — молодостью, силой или опытом.
Почти у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало позолотой, благоухало помадой, украшено было бантами, «дабы являть вид», как говорилось в те времена.
Людей хорошего вкуса можно было узнать по темным тонам одежды, расчетливых — по прочности сукна, щеголей — по кружевам, розовому или белому атласу.
Пардикка де Пенкорнэ отыскал у какого-то еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую, как цепь каторжника.
Пертинакс де Монкрабо был весь в атласе, шитье и лентах.
Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят.
Лардиль выбрала себе самый богатый наряд, который допускался по тогдашним законам, направленным против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, надел шапочку с перьями и вышитые чулки. Таким образом, бедному Эсташу пришлось удовольствоваться мизерной суммой, едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.
Господин де Шалабр сохранил свою куртку стального цвета, поручив портному несколько освежить ее. Искусно нашитые там и сям полосы бархата придали новый вид этой неизносимой одежде.
Впрочем, скупец Шалабр все же потратился на пунцовые штаны, сапоги, плащ и шляпу: все это вполне соответствовало друг другу.
Что касается до оружия, то оно было превосходным: старый вояка сумел разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук искусного мастера, и прекрасный металлический нагрудник.
Все эти господа любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови, вошел господин де Луаньяк.
Он велел им образовать круг и стал посередине с видом, не сулившим ничего доброго. Все взгляды устремились на начальника.
— Все в сборе, господа? — спросил он.
— Все! — ответили сорок пять голосов с весьма похвальным единодушием.
— Господа, — продолжал Луаньяк, — вы были вызваны сюда, чтобы стать личными телохранителями короля — звание весьма почетное, но и ко многому обязывающее.
Луаньяк сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.
