— И то верно.
Двое отделились от каторжников и направились к женщине, державшейся от них на расстоянии. Подъехав, они начали кружить вокруг, создавая водовороты в грязевых лужах.
— Ну что, мать, что надо-то тебе? — подал голос Михась. — Нечего тебе здесь делать, иди с богом отсюда.
Женщина вся сжалась под темным сукном, но все же нашла в себе силы и выкрикнула:
— Не подходите! Что вам, служивым, за дело до божьей странницы?
— Ты глянь, Михась, а странница-то — молодка, похоже? — и уже обращаясь к женщине. — Не знаю, божья ты или еще какая, бабе здесь не место. Проваливай, пока жива! Смотри, костьми ляжешь!
— Ты, служивый, не мешай мне, убогой, идти своим путем, — странница затрясла палкой, изображая гнев, — муж у меня там, не могу уйти! Отойди, говорю!
— Что делать-то будем? Баба все же. За мужиком своим идет, — посочувствовал Михась.
— Ну и пусть себе идет, черт с ней. Авось, у дальней деревни отстанет.
— Изголодалась совсем? — Михась наклонил голову.
Помедлив, он вытащил из сумки увесистый ломоть хлеба и протянул женщине. Та выхватила хлеб и поклонилась.
— Спасибо тебе, солдат. Господь не забудет твоей доброты. Золотое сердце у тебя, служивый!
— Эй, каторжане! — выкрикнул Михась. — Чья жена за нами от станции волочится?
— Да чья ж пойдет? — откликнулся кто-то.
— Ясное дело, чумовая баба!
Митя оглянулся. Что-то в этом бесформенном силуэте показалось ему знакомым. «Лиза? Нет, не может быть. Какая глупость! Лиза на такое не способна. Отчего же эта женщина смущает сердце? Вдруг и правда Лиза?»
Бородатый мужик окликнул Панина:
— Эй, благородный, твоя, чай?
— Нет, это невозможно… невозможно…
Каторжане затянули протяжную песню. Воздух был чистый, от чего печальная мелодия разносилась далеко над верхушками стоявших по обе стороны дороги деревьев.
Странница подняла голову, пытаясь уловить в общем многоголосье голос любимого. Она не видела его, но знала, что Митя здесь, рядом. От этой мысли становилось легче. Она убеждала себя, что теперь все вынесет. Добрые люди пожалеют ее и, даст бог, не позволят сгинуть.
Внезапно послышались громкие хлопки выстрелов. Сначала за грудь схватился Василий, рухнув замертво с лошади. За ним следом, не успев перезарядить ружье, прямым попаданием навылет был сражен Михаил. Та же участь ждала и остальную охрану.
Каторжники в панике хотели бежать, но мешали тяжелые цепи, сковывающие ноги.
Митя в беспокойстве привстал на повозке: вот бы разглядеть, откуда стреляют! Наверное, это бандиты пытаются освободить товарища-каторжника.
Неожиданно пронзительной болью обожгло тело. Он понял, что пуля, выпущенная невидимым стрелком, была предназначена и ему.
Где же нападавшие? Что же так холодно?
Митя терял силы. Мысли исчезали. В изнеможении он рухнул на повозку и уперся взглядом в небо. Ему удалось разобрать разговор приближавшихся к повозке людей.
— Сражен наповал!
— Да ты ловок, Остап, и глаз у тебя — что надо!
— Другим тоже досталось.
Двое остановились в шаге от Мити. Их нехорошие, недобрые лица показались Мите знакомыми.
Остап склонился над раненым.
— Ну что, Дмитрий Петрович, худо тебе? — он смачно выругался и сквозь зубы процедил: — Осталось тебе, дражайший, жить недолго. Закончилась твоя никчемная жизнь. Предупреждали же тебя держать язык за зубами. А ты, дурак этакий, не сдержал слова!
— Пошел вон, — Митя еле шевелил губами.
Стоявший неподалеку человек вскинул ружье и прицелился, но Остап жестом велел ему не стрелять.
— Не трать патроны. Пущай помучается. Он уже не жилец. Давай-ка лучше уберемся отсюда, — и обращаясь снова к Мите, добавил, — это прощальный подарок тебе от тестя, не поминай его лихом!
Странница при звуках выстрелов застыла на месте. Хотела бежать вперед, но ноги не слушались.
Сделав над собой усилие, она миновала сбившихся в кучу каторжников.
Где же любимый? Он жив? Почему его не видно?
Повозка, стоявшая в стороне, слегка двинулась, и странница заметила Митю. На мгновение замерла, а потом, подобрав грязный подол, кинулась к нему на помощь.
— Как же так? Почему? Кто посмел?
Она забралась на повозку, встав перед раненым на колени. Ей казалось, что она кричит, на самом же деле слова были совсем тихими.
— Катя, значит это была ты…
Панин смотрел на жену прямо, без удивления, не отрывая взгляда.
— Ты ведь хотела меня убить? Признайся.
— Что? — Катрин не ожидала прямого вопроса мужа и, наверное, впервые за долгое время растерялась.
— Как бы ты меня убила? Отравила? Столкнула с моста? Или переехала каретой? Ведь это ты убила Анну Нелицкую? И смерть Софьи Шимановой — на твоей совести? Если бы в меня не стрелял Валериан Басов, если бы я сейчас не умирал от пули наемников твоего отца, как бы ты расправилась со мной? — хрипел он из последних сил.
— Я бы не смогла тебя убить.
— Не лги…
— Это правда. Я хотела найти для тебя самую страшную казнь, но не нашла. И теперь нет смысла мстить… Если тебя не станет… Значит, я напрасно лишила жизни всех этих несчастных женщин.
Митя закашлялся и на минуту замолчал. Потом открыл глаза, собрался с силами и продолжил:
— Зачем? Зачем столько жертв?
— Ты хотел начать новую жизнь. Без меня. Ты предал меня. Все эти женщины желали тебя. Но только я, одна я имела на тебя право. Они заслужили смерть!
— Катя, о чем ты говоришь? Разве совсем еще юная Анна Нелицкая настолько провинилась перед тобой? А Софья? Она только что родила… Как можно было лишать ее жизни?!
— Все получили по заслугам.
— Все? И Лиза? Лиза мертва?
Катрин издала звук, похожий на рычание.
— О, нет! Твоя драгоценная Лиза цела.
— Почему ты оставила ее в живых?
— Для Лизы я припасла другое. Жизнь, которая ей предстоит, хуже смерти.
Митя попытался подняться, опираясь на локти. Меховая накидка соскользнула, и взору Катрин открылась испачканная кровью рубашка.
«Господи, я ведь могу навсегда его потерять! Жизнь станет бессмысленной. Зачем жить дальше?»
Катрин бросилась к мужу, обхватила его голову руками, приподняла, подпихнула солому, поправила меховую накидку.
Митя шептал неразборчиво:
— Вы все отреклись от меня… все… и Лиза… и Софья… и ты… Прижми меня к себе…, вот так…, крепче…
Он протянул руку вперед, пытаясь дотронуться до лица Ефросиньи. Рука задрожала и бессильно обмякла. Митя потерял сознание.
— Тише, тише, — Катрин говорила с мужем, словно с ребенком, краем рукава растирая по лицу слезы, — никто от тебя не отрекся… Тише…
