– Нас на Белоозеро везут, – сказала она, когда первые минуты встречи миновали. – Нас постричь хотят – и меня, и Софью, и Катюшу. Всех, Господи, всех!
– Знаю, – ответил он, – потому и здесь. Времени у нас мало, очень мало…
Поднявшись, он расстегнул пояс, сбросил кафтан. Маша стояла перед ним в наброшенной поверх ночной рубашке шубе, с распущенными ко сну волосами, вся теплая и отчего-то сейчас, зимой, пахнущая каким-то полевым цветком, которого и не было в этой комнатке вовсе…
– Не обручились мы в Москве – не успели, – сказал он. – Так теперь успеем, – Григорий полез за пазуху, достал золотое колечко. – Это все, что мне от матери досталось, я его с собой по всем войнам вожу, у сердца, теперь оно твое! – И взяв ее правую руку, он надел кольцо на безымянный палец Марии. – Смотри, впору, как тут и было…
Девушка плакала, плечи ее вздрагивали, она прижалась к Григорию так плотно, что ему показалось, будто уже неразделимы они – и никто на всем белом свете не сможет разлучить их. А когда она отстранилась и он заглянул в ее глаза, то все понял сразу. Зацепил руками ее шубу и отвел назад – мех упал к ногам девушки. Затем положил еще холодные руки на ее плечи, она вздрогнула – он хотел было отнять их, но услышал:
– Не надо, не отпускай – они горячее любого пламени…
Потянул с белых плеч рубашку, Мария сама расстегнула одну пуговицу за другой. Рубашка вслед за шубой упала к ее ногам. Григорий легко поднял девушку на руки и понес на крестьянскую лавку с тюфяком, укрытую стегаными одеялами…
– Не обвенчали нас – не успели, – не расцепив объятий, повторила она его слова, – так будем любовью повенчаны…
– Бежим, Машенька, – прошептал он. – Бежим! У меня здесь конь – ветер! Обоих унесет! Не могу отпустить я тебя после всего, что было. Теперь – жена ты мне! Бежим!..
– Не могу я, Гриша, – рассыпав темные волосы по его груди, ответила она. – Не могу. Куда нам от царского гнева бежать? Обоих поймают, отца еще лютее накажут. Тебя беда ждет. А теперь уходи. Господь милостив – даст еще нам свидеться!..
– Да как же так, как же так? – прижимая ее к себе, твердил он. – Неправильно это!
– Уходи, Гриша, уходи, не кличь еще одну беду понапрасну, – повторяла она, но и сама боялась расцепить руки. – Время наше вышло, ступай же…
Когда он надевал ремень с саблей, то все твердил: «Приеду на Белоозеро – увезу тебя! Увезу…» Но верил ли он сам в то, что говорил? А когда Мария, глядя в темноту окна, услышала, как тает вдалеке перестук конских копыт, как рассыпались последние звуки, и только ночная птица где-то ухнула вдалеке, опустилась она на колени у окна и завыла, сжимая зубами платок, чтобы никто не услышал…
10
30 ноября 1563 года огромное русское воинство вышло из Москвы по все по той же Можайской дороге, ведущей на запад. Шестидесятитысячное войско, разделенное на семь полков, плюс пятьдесят тысяч посошных людей – тягловой силы, – артиллерия и обоз готовы были растянуться на многие версты. По величине и мощи армии, по ее воодушевлению этот поход мог сравниться разве что с Казанским.
Западу оставалось только одно – трепетать.
До 1563 года вся пограничная полоса русского царства и Великого княжества Литовского представляла собой одну боевую полосу с непрекращающимися фронтовыми стычками, но перевеса сил ни одна сторона не имела. За победы московитов под Перновом и Тарвастом Литва отплатила им с лихвой своей победой у Невеля, где войска Андрея Курбского, превосходившие противника числом в три раза, были наголову разбиты. Этого поражения Иоанн так и не смог простить своему бывшему любимцу.
Кто-то из противников должен был сделать решающий шаг – им оказалась Москва. Великое княжество Литовское в эти годы было как никогда слабым из-за межконфессиональных споров. Все население огромной территории разделилось на католиков, протестантов и православных. А нет единства – нет и сильной армии. К тому же еще до брака с кабардинской принцессой Кученей Темрюковной Иоанн сватался к сестре польского короля Сигизмунда Августа – Екатерине Ягеллонке. Московский царь очень хотел попасть в Европу миром, ведь за спиной днем и ночью стояла тень воинственного Крыма. А коли дело решать миром, так лучше через династический брак. И впрямь: зачем воевать друг с другом христианам, пусть и разного толка? Тем более что через жену можно со временем овладеть огромными территориями, тем самым расширив свое государство. И польский король Сигизмунд склонялся к этому браку: уж больно сильной стала Москва! Но Екатерина Ягеллонка забилась в истерике и сказала, что пусть ее лучше сразу утопят в Висле, чем она пойдет за русского медведя. В конце концов она все-таки вышла замуж за Иоанна, но не за Рюриковича, а за герцога Финляндского, брата шведского короля Эрика XIV. (Брак оказался выгодным: этому самому Иоанну в будущем суждено было стать королем Швеции.) Поражение под Невелем показалось комариным укусом в сравнении со звонкой пощечиной, полученной Иоанном Васильевичем от польской короны. Эхо ее долго еще носилось по всей Европе! При дворе об этом конфузе помалкивали, словно и не было вовсе «европейского» сватовства царя. Тогда и обратил Иоанн внимание на восток, который всегда заискивал перед Москвой, но черной обиды не простил. Своего бы князя – да будь их сотня! – отправил бы на плаху, но месть польскому королю и одновременно великому князю Литвы Сигизмунду Августу представлялась куда сложнее.
А тут и повод нашелся: тревожило православного государя распространение европейских ересей, каковыми он считал католичество и тем более протестантство. И вот уже царские гонцы провозглашали слово государево, почему Москва на Литву войной идет: «За многие неправды и нежелание исправиться, горюя сердцем о святых иконах и о святых храмах священных, иже безбожная Литва поклонение святых икон отвергла, святые иконы пощепали и многие поругания святым иконам учинили, и церкви разорили и пожгли, и христианскую веру и закон оставили и попрали, и Люторство восприяли!»
Но этого было мало: душевному порыву необходима духовная поддержка. И она нашлась! В это же самое время всему народу русскому объявили, что брату царя Юрию (несчастному глухонемому князю, живущему в Угличе) явилось чудесное видение, будто бы ангелы спустились и сообщили о падении Полоцка. Митрополиту Макарию, как оказалось, было точно такое же видение.
Одним словом, приговор вынесли, и священную войну против врагов православной веры развязали.
