В эти же три дня по всей округе Полоцка застучали топоры – тысячи деревьев повалились на землю. Это посошный люд под предводительством царских инженеров стал рубить туры – высокие бревенчатые башни, с которых можно было бы прицельно расстреливать город из среднекалиберных орудий.
Только один раз Григорий встретился лицом к лицу со Степаном Василевским – тот проезжал в свите боярина Алексея Басманова, ставшего первым приближенным царя Иоанна. После женитьбы на Кученей Темрюковне, в крещении взявшей имя Мария, братья Захарьины-Юрьевы отошли на второй план, чтобы больше никогда не играть существенной роли при государе. Огненно-рыжий Степан, товарищ былых его дней, сдержанно кивнул Григорию. Пути-дорожки их разошлись. Нынче Степан состоял в личной охране царя, которая и не думала вступать в бой, проливать кровь под пушками неприятеля. Но не об этом думал Григорий – у каждого, наконец, своя судьба! Увидев Василевского, он сразу вспомнил другой день – двухлетней давности, весенний, мартовский, когда, едва не загнав коня, он появился на Можайской дороге, где уже строились его три сотни. Сколько горечи и бессильной ярости кипело в его сердце! Жить не хотелось! И совсем немного надежды было там, едва только тлевшей. Он вспомнил, как из Москвы в сопровождении своих людей в черных кафтанах приехал Степан – посмотреть, исполнил ли он, Григорий Засекин, его приказ и свое обещание – быть в срок. Их взгляды тогда пересеклись, но Степан только и сказал: «С Богом и за государя!» – на том встреча и закончилась. Но Василевский понял, где он, Григорий, был, откуда только что вернулся…
И вот теперь – новая встреча, на этот раз под осажденным Полоцком. Алексей Басманов, окруженный стаей верных ему телохранителей, проследовал мимо – к царскому шатру. Но как они, его охранники, были похожи на свору псов! И едва Григорий подумал об этом, как оглянулся на него Степан – уколол ледяным взглядом, точно говорил: «Помню, все помню!»
Кольцо русских войск уже вряд ли бы кто смог разорвать. Потому с ужасом и обреченностью наблюдали половчане за приготовлениями неприятельской армии. Литовцы знали, с какой жестокостью московиты умеют проходить по землям своих врагов – предыдущие пять лет войны показали это. И могли лишь предполагать, что их ждет, если польский король не придет на помощь. Ведь после штурма – а Полоцк был городом сильным, – тут поляжет немало русских, и жителям придется платить за жизни ратников сторицей.
Пока русские пушки бомбили город, летучие отряды литовских воевод Радзивилла и Ходкевича жалили армию осаждавших, но это были незначительные и слабые укусы. Конные отряды передового полка и ертоула, хоть и теряя своих воинов, с успехом отбивали эти наскоки. А польский король Сигизмунд молчал, и с каждым днем становилось яснее, что он не сможет помочь Полоцку. Сами же горожане, несмотря на сильный гарнизон литовцев, поляков и наемников-немцев, всеми силами хотели мирного исхода: за двадцать пять лет без войны Полоцк стал крупным торговым центром, привыкшим решать все вопросы звонкой монетой, а не звоном мечей. Но теперь он стал заложником амбиций двух враждующих государей – Иоанна Васильевича и Сигизмунда Августа, и мирного выхода из создавшегося положения никто не видел. Воевода же Полоцка, непримиримый Станислав Довойна готов был сражаться до конца, но не сдать город московитам.
О перемирии не могло быть и речи!
7 февраля литовские пушки обстреляли русские лодки, переплывавшие Двину. На одной из них переправлялся сам Иоанн. Вражеские ядра едва не потопили государеву лодку. В ответ с Ивановского острова стали бить русские пушки – да с такой яростью, что разгромили весь литовский артиллерийский наряд, и, как записал летописец: «Стрельцы из наряду пушкарей сбили и многих литовцев побили в остроге…»
Ко дню переговоров – 8 февраля – туры уже стояли напротив всех городских башен. В городе началась смута: многие православные хотели сдать Полоцк русскому царю во избежание большой крови, но упрямый Довойна так и не решился на этот шаг.
9 февраля русской артиллерией с деревянных тур была разрушена крепостная стена Большого посада, и конные отряды из дворян и детей боярских один за другим ворвались в город. Одной из первых была и тысяча Григория Засекина. Проломы оказались так велики, что русские всадники легко преодолели преграду.
Григорий и Петр с копьями наперевес неслись к полякам – их отряд охранял тот участок крепости, где стены обрушились и похоронили под собой многих литовцев-пехотинцев. Поляками командовали ротмистр Голубицкий и Верхлинский – оба были известными командирами в своих войсках. Первых русских дворян и стрельцов, что ворвались через пролом, положили на месте литовские и немецкие мушкетеры. Но уже вторая волна, частично поредев, ударила по защитникам крепости. Копье Григория прошило насквозь немецкого мушкетера в кирасе и плоском бацинете, который судорожно зажигал фитиль своего тяжелого ружья, да так и осталось в нем, корчившемся на руинах посада. Рядом уже бился Петр с налетевшим на него поляком в алой шапке с черным хвостом. Второй отряд, влетевший в крепость, возглавил сам Владимир Старицкий, который не желал сидеть на месте и только отдавать приказы. Этот любил битвы, никого не страшился! Но Григорий уже приметил одного польского командира – к нему и решил пробиться.
– Пантелей! – крикнул он своему ординарцу. – Со спины прикрой! Продырявят меня – я тебе на том свете житья не дам, так и знай!
Ротмистр Голубицкий в черном кафтане и черной шапке с серебристым хвостом видел, как наседают русские, что не кончаются они числом, но сражался на совесть, как и заповедал ему воевода Довойна. И поляков, и русских полегло уже довольно. Кони яростно топтали и своих раненых, и чужих, и не было иного исхода тем, кто упал на камни разрушенной стены Великого посада. С располосованным плечом тысяцкий наконец-таки пробился к польскому ротмистру. Поляк яростно крутился на своем черном жеребце, ругаясь, отбивал удары русского дворянина, нападал сам. Но защитников крепости и полуразрушенного посада все теснили и теснили дальше, к другой крепостной стене. Плечо Григория жгло, рука чуть ослабла, но он старался не думать об этом, отдавая все силы схватке. И тогда ротмистр Голубицкий, заметив, что его противник слабеет, решил сокрушить его, для чего сделал большой замах. Но Григорий внезапно сам ударил его клинком в грудь – удар был колющий, не смертельный, но он заставил ротмистра забыть о нападении. И тотчас тысяцкий нанес сокрушительный удар: его тяжелая сабля резанула поляка по шапке, прочно войдя в кость. Григорий только и увидел, что выпученные глаза ротмистра и густую струю крови, выползавшую из-под черной шапки. Он с трудом вырвал саблю, и ротмистр Голубицкий, выпустив узду, повалился назад. Поляки, потерявшие одного из своих командиров, спешно отступали. Пятились и поредевшие немецкие мушкетеры, литовские копейщики. Но это был и последний удар Григория в этой битве – правая рука его онемела. Тут подоспел и Пантелей:
