Как ошпаренный я побежал в комнату ожидания, где должно было проходить собрание нашей смены. Оттуда бежали уже люди нашей смены с одним вопросом: «Что случилось на заводе? Авария? Пожар?». Я, как знающий истину, успокоил их:
– Да один дурачок там спросонок включил гудок, все в порядке.
У меня еще хватило наглости посидеть на концовке собрания. Правда, о чем там говорилось, – помню смутно.
Такое большое (и – громкое) шило, конечно, в мешке не утаишь. «Из достоверных источников» стало известно вот что. Наша директорша – несгибаемая царь-баба (рост – метр девяносто, вес – за 130 кг, потребляемое курево – махорка, тембр голоса – бас) Мария Петровна Черкасова в 6:45 завтракала картошкой с солеными огурцами. При звуках гудка надкушенный огурец застрял у нее во рту. Когда гудок взревел во второй раз, она бросила свои 130 кг к окну, опасаясь увидеть зарево пожара или полную темень крупной аварии. Окна завода горели по-прежнему, завод издавал специфический гул нормально работающих механизмов. Маруся протолкнула огурец вглубь туловища и схватила телефон сменного. Что ей сказал Мультан, и что она говорила немедленно вызванному на ковер Пастухову, – можно только предполагать.
А в окрестностях радиусом 20 км творились тоже события, внешне может быть заметные только по массовому появлению огоньков в окнах, доселе темных. Если бы существовал некий прибор, измеряющий мозговую активность широких слоев трудящихся, то он зафиксировал бы необычайный всплеск таковой у аборигенов этого обширного пространства. Большинство кинулось к своим приборам времени – хронометрам по имени «ходики», и начали внеурочно подтягивать гири и пальцем переводить стрелки. У трудящихся, более уверенных в своих часах, вихрем стали проноситься мысли о вселенских катастрофах: «Налет вражеской авиации? Пожар в жомовой яме? Забастовка? Смерть вождя???». Народ замер, ожидая следующих звуковых подтверждений своих самых худших опасений и вглядываясь в ночную мглу по направлению Гудка. Подтверждений не было, и аборигены в недоумении возвращались к повседневным скучным делам…
На следующий вечер Пастухов встретил меня мрачнее тучи.
– Немедленно! На бурачную! На пост регулировки! – произнес он, ошпаривая меня свирепым взглядом. Я молча повиновался: блеять какие-либо оправдания было бессмысленно. Согревала мысль, что я по-прежнему оставался любимчиком командира: он бросил меня на самый трудный участок. В тот поздний вечер (это было начало ночной смены) Пастухов в гордом одиночестве яростно вертел узкоколейным рельсом, очищая камнеловушку имени Великого, но безвестного, Изобретателя Рауде…
Жизнь Постового в изгнании
Жизнь не фонтан, но как бьет!
(WWW)
Чтобы почувствовать аромат жизни рабочего на бурячной, и в частности – на посту регулировки, надо рассказать об этих важных объектах. Меня все время тянет нарисовать эскиз объекта и не упражняться в красноречивых описаниях. Огромным усилием воли я сдерживаю себя, подпирая слабеющую волю такими мыслями: «А вдруг эти записки станет читать Гуманитарий, незнакомый с ортогональными проекциями и размерными линиями? А что, если он не догадывается, что линии разной толщины и обозначают разные вещи? А вдруг…?», – такими гуманными соображениями я удерживаю себя от технических картинок в этом опусе – своей автобиографии. Хорошо бы нарисовать все красиво и понятно, со смешными человечками, – как у Жана Эффеля. Но, увы, это мне не дано, хоть и любимо.
Так вот: на расстоянии полукилометра от завода, на более высоком месте, расположено десятка полтора кагат. Кагаты – это глубокие V-образные рвы, с облицованными бетоном или досками стенками, длиной метров по 300–500, куда подъезжающие самосвалы ссыпают сахарную свеклу – буряки. На дне кагаты, то есть в нижней части буквы V, находится полуметровый лоток, по форме уже вполне славянской буквы П, правда – опрокинутой вверх ногами. Перед загрузкой в кагаты свеклы зияющую щель опрокинутой буквы П закрывают поперек множеством толстых дубовых досок – плашек. Это мероприятие, весьма разорительное для дубовых рощ Родины, не позволяет своевольным бурякам заполнить лоток, который предназначен для более высокой роли гидротранспортера. Из толстой трубы в начале кагаты, т. е. в самой его высшей точке, в лоток вливается поток воды, который под толщей буряков в кагате и – далее просто по открытым магистральным лоткам – самотеком устремляется к заводу. Если в конце кагаты специальной киркой с двумя острыми зубцами выдернуть крайнюю плашку или две, то слой свеклы, находящийся над ними, обрушивается в лоток. Свеклу подхватывает поток воды и несет в завод, попутно отмывая от грязи. (Я выделяю слова «начало» и «конец» кагаты, чтобы потом можно было понятно рассказать, как начало моей глупости, чуть не привело к моему же концу).
Но это было потом. Сейчас же я занял почетную должность Регулировщика на Посту, короче – Постового. Регулировать надо было поток свеклы, идущей к заводу. Если ее было мало, – завод задыхался от голода. Если много – питание застревало в горле – широком лотке отстойника непосредственно перед заводом, – и вода гидротранспортера не в силах была сдвинуть огромную массу буряков. (Из этой схемы ясно, насколько важным является правильное питание, – даже для заводов).
Для выполнения своих важных задач у меня было несколько орудий труда. Главное орудие – тяжелый шибер с рычагом, которым я мог на время перекрыть лоток с потоком свеклы. Если этот поток был очень большим, то при длительной задержке я мог образовать затор свеклы в подводящем лотке, особенно неприятном под мостами, где лотки проходили под дорогами. Тогда в действие надо было приводить другие, вспомогательные, орудия труда: руки, ноги и лом, при помощи которых ликвидировались заторы. Если заторы или дефицит ставали хроническими, в ход пускалось последнее средство – здоровая глотка. Я добегал к кагатам, и там объяснял работающим, что я лично об них думаю, настойчиво призывая их к подвигам или воздержанию от таковых.
Мое главное орудие труда – шибер – располагалось в дворце размером 2 на 2 метра с толстыми шлакобетонными стенами. Такие стены аборигенов научили воздвигать румынские оккупанты, отливая в опалубку тесто из бросового шлака и извести. В моем дворце были два окна с видами на управляемые лотки и двери для вхождения в должностное место. Правда, – окна были не застеклены, даже рамы не предусматривались. Рама двери и сама дверь тоже блистательно отсутствовали. Такие особенности архитектуры, возможно, были сделаны для лучшей вентиляции и комфорта летом. С другой стороны – эта предусмотрительность оставалась непонятной, поскольку завод летом не работает. Возможен и другой вариант: все окна и дверь были когда-то, но аборигены их изъяли (прихватизировали) для более насущных нужд в личном хозяйстве. В морозные зимние ночи шлакобетон ненавистных оккупантов явно притягивал к себе холод, вызывая неудержимые позывы к танцам возле руководящего рычага. На вторую ночь, исчерпав все известные па своих танцев, я занялся другим делом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
