– Разве жители города оказывали сопротивление его войскам? – зло спросил Хмельницкий, выслушав доклад об этом начальника своей разведки Урбача.
– Да нет, он вошел в город без боя. Ни одной сабли, ни одной стрелы.
– Тогда чем он оправдывает разграбление и уничтожение Корсуня?! – еще грознее вспыхнул командующий. – Потоцкий находится на своей земле. На территории своего государства. И, насколько мне известно, все еще занимает пост главнокомандующего польской армией.
– Когда будем пытать его, прежде чем посадить на кол, граф станет объяснять свое поведение тем, что немало корсунцев находится сейчас в нашем войске.
– Из-за этого следует сжигать город?
– А еще он объявит это местью за гибель своего сына.
– Его сын погиб в бою, как может погибнуть каждый из нас. – Урбач понимал, что в эти минуты Хмельницкий не его пытается убедить, а самого себя. Аргументы, которые он высказывает сейчас, понадобятся командующему со временем, когда Хмельницкий обратится с жалобой на действия польского командования к королю. Когда нужно будет объяснять причину своего вооруженного выступления иностранным послам.
– Я мог бы сказать проще, – ответил полковник, – действиям Потоцкого вообще нет никакого оправдания.
– Лагерь-то у него крепкий?
– Только-только начал закладывать. Однако место выбрано довольно удачно. Тем более что там еще остались старинные валы, непонятно кем и когда возведенные, но достаточно мощные. Подправить их – и все!
– Расскажешь об этом на совете войсковой старшины, – молвил Хмельницкий. – Нам нужно склонить наших офицеров к тому, чтобы выступать немедленно, пока поляки не сожгли еще десяток городов, пока этот взбесившийся пес Потоцкий окончательно не озверел, пока его войско не пришло в себя после всего, что узнало о битве под Желтыми Водами.
– …О которой уже давно ходят легенды. Не без нашей, естественно, помощи распространяемые, – хитровато ухмыльнулся Урбач. – А уж наших полковников убедить мы сумеем.
Еще через час появились лазутчики, которых несколько дней назад полковник отправил в низовье Днепра. Они донесли, что войска хана подошли к реке и разбили лагерь на левом берегу, готовясь к переправе. Но, судя по всему, с переправой они торопятся.
– И не только с переправой, – заметил Урбач. – Вообще не похоже, чтобы хан слишком уж торопился на помощь нам, на эту войну.
– Потому что уверен: в любом случае мы станем дожидаться его. Или же, наоборот, решил появиться, когда успех следующей битвы уже будет предрешен, – поддержал его Хмельницкий.
11
Корсунь гетман Потоцкий приказал поджечь вечером. Он не просто сжигал этот городок. С наступлением темноты Корсунь должен был запылать как огромная поминальная свеча по его сыну, одному из лучших полководцев Речи Посполитой. Он должен был запылать одновременно со всех концов и, окруженный плотным кольцом войск, всю ночь полыхать между небом и землей, согревая землю, в которую, еще таким молодым, сошел его сын, и в то же время, пытая на огромном костре небо, позволившее, чтобы это страшное убийство состоялось.
– Там осталось слишком много людей, господин коронный гетман, – доложил ротмистр Радзиевский, чей отряд сопровождал Потоцкого во время осмотра города, который, до сожжения, на трое суток был отдан войскам на полное разграбление.
– Там осталось слишком много предателей и бунтовщиков – это вы хотели сказать, ротмистр? Но их никогда не бывает «слишком много». Их бывает лишь вполне достаточно для того, чтобы, напустив на них войска, пройтись по костям и пеплу, по пеплу и костям.
– Однако позволю себе, господин коронный гетман, высказать собственное мнение, – хватило у ротмистра мужества высказать то, что в течение всех этих долгих трех дней угнетало его. – Да, существует обычай, согласно которому полководец, захвативший после длительной осады город, имеет право отдавать его на трое суток в полную власть своих воинов. Но ведь мы, вернее, ваши войска, не штурмовали Коростень. Город не сопротивлялся. А главное, это ведь не чужой город, не Стамбул и не Варна. Обычный город польской Короны.
– Именно поэтому я и приказал сначала разграбить его, а затем сжечь дотла, – холодно процедил Потоцкий, вновь предаваясь своей подзорной трубе.
Лагерь, который он приказал разбить чуть южнее Корсуня, находился на большом плато, охватываемом излучиной Роси. Потоцкий поднялся на господствовавшую над ней скифскую могилу и, не сходя с коня, вот уже час наблюдал, как город постепенно опоясывается огромным огненным обручем. Тысячи его солдат-факельщиков поджигали город с окраин, с тем, чтобы оставшихся в нем горожан огонь загонял в центральную часть Коростеня, которая стала бы для них огромной огненной западней.
– Только потому я и приказал сжечь этот проклятый город, – вновь вернулся к своей мысли коронный гетман, не отрываясь от подзорной трубы, – что это не вражеская крепость, не столица ненавистных нам Порты или Швеции, а обычный польский город, каких на просторах Речи Посполитой сотни. Ибо таким же обычным стало во многих из них вероотступничество, предательство и бунтарская ненависть к Его Величеству королю и королевским наместникам.
– Господин коронный гетман, – остановился у подножия могилы польный гетман Мартин Калиновский, – прибыло большое посольство от зажиточных горожан Корсуня. Они просят вашу светлость выслушать их.
– У меня уже было посольство богатых горожан, и я выслушивал его, – жестко проговорил Потоцкий, почти не разжимая презрительно сжатых губ.
– Но это наиболее уважаемые горожане, – медленно поднимался Калиновский по склону степного «нероновского замка». – И они, от имени всех католиков города, просят принять их, чтобы…
– На этом пепелище уже нет ни богатых, ни уважаемых горожан, – оставался непреклонным Потоцкий. – Поскольку нет самих горожан. Они должны были раньше вспомнить, что богаты, чтимы, хранимы королем и верой нашей. Но они предавались иным воспоминаниям. Да-да, совершенно иным воспоминаниям и замыслам они предавались, господин Калиновский, вместо того, чтобы очистить город от бунтовщиков и выставить достойное ополчение для борьбы с запорожскими шайками.
– Но город имеет свой прославленный реестровый Корсунский полк.
– Почти полностью перешедший теперь на сторону Хмельницкого? Этот «прославленный» полк вы имеете в виду? Я не желаю больше выслушивать по этому поводу ни горожан, ни лично вас, господин польный гетман, – закипал яростью граф Потоцкий. – Здесь нет больше горожан. Им не о чем больше заботиться. За одну ночь я величественно освобожу их от забот, богатства и переживаний. Теперь все они – вольное племя кочевников… – мстительно рассмеялся Потоцкий.
– Стоит ли потом удивляться тому, что большая часть этого кочевого племени остановилась лагерем рядом с военным лагерем Хмельницкого? [33]
– Мы и там будем истреблять их. Во всех городах и всех лагерях, где бы их города и лагеря ни находились.
– Но так нельзя вести себя на территории своей страны, с подданными своего короля.
– Уже завтра никто в Речи Посполитой не только не будет сомневаться в том, что так вести себя можно, – напыщенно произнес Потоцкий, – но решит, что именно так и следует вести себя. Во всяком случае, на территории, опекаемой казаками.
«Этот человек уже не подчиняется никакому иному рассудку, кроме рассудка мести, – мелькнуло в сознании ротмистра Радзиевского, слышавшего весь этот диалог. Те месяцы, которые он вместе со своим отрядом в две с половиной сотни драгун провел в лагерях Потоцкого, не прошли для ротмистра зря. Он все отчетливее начинал воспринимать войско коронного гетмана как сброд опального аристократа, в одинаковой степени ненавидевшего и короля, и подданных его; тех, кто восставал против короля и кто его все еще боготворил. – Этот человек не может и не должен долго зверствовать в Украине от имени Его Величества, сея ненависть к королю и католической вере, к самой Речи Посполитой».
Поднявшись на вершину холма, Калиновский несколько минут осматривал пылающий город с его высоты, стоя рядом с графом. Но Потоцкий не замечал ни своего заместителя, ни его праведного гнева. Сейчас, в ночи, ему казалось, что это горел уже не город, а само небо низвергало лавины огня на грешную землю, правя Страшный суд во времена, непредвиденные Святым Писанием и не освященные волей Божьей. «Они творили грешные дела свои, и теперь над ними творят суд», – всплыли какие-то слова, то ли когда-то читанные, то ли нашептанные вещим духом. – Они творили грешные дела свои…»
– Так вот, ваша светлость, – неожиданно проговорил Калиновский. – Я не желаю ни видеть этого, ни знать. Перед всем войском готов заявить, что не имею никакого отношения ко всему тому, что творится на этой территории. И моего греха на этом пепелище, – обвел острием сабли огромное багряное зарево, словно холст талантливейшего из художников, – нет!
