– Поглядите результаты выборов за последние двадцать лет, мсье Корд, – негромко вздохнула она. – Этих «не всех» хватит на пару дивизий. Барон Леритье де Шезель понял это одним из первых. Три года назад он требовал, чтобы мы начали войну из-за Рейнской области и раздавили Гитлера. Никто его, понятно, не послушал. Тогда он и занялся политикой всерьез. Нет, не для того, чтобы спасти Францию, а для того, чтобы ее уничтожить.
* * *
Свечи догорали, мрак подступал все ближе, белое лицо-маска казалось теперь смутным пятном. Я слушал негромкий голос графини, думая о том, что мы, живущие по другую сторону океана, все-таки остаемся дилетантами и провинциалами. Отправить к чужим берегам канонерки и высадить морскую пехоту – вот наш масштаб.
Европа, конечно, крысиная нора, но в крысиной норе рождаются крысиные волки. Адди, барон Леритье де Шезель, решил пожертвовать своей Родиной, но спасти Европу. Рецепт прост до невозможности – Франция и Германия объединяются, а потом подгребают под себя соседей.
Бред? Если напечатать об этом в газетах и провести плебисцит, то конечно. Но если объединение назвать как-то иначе, а на подготовку потратить полвека? Самый ярый патриот не будет против единых тарифов на уголь и сталь. Французские фермеры и немецкие бауэры станут рукоплескать единому рынку сельскохозяйственной продукции, а финансисты ухватятся двумя руками за некую чисто условную «счетную единицу», оперировать которой будет выгоднее, чем франком или маркой.
А в том же Вердене, где погиб граф де Безье, станут ежегодно проводить совместные траурные церемонии на братских могилах под лозунгом «Никогда больше!».
Лет через десять к этому привыкнут. Потом откроют границы, упразднят таможни, а затем для решения исключительно второстепенных вопросов создадут где-нибудь в Страсбурге комитет, который при основании никто и не решится назвать парламентом. И флаг Объединенной Европы вначале будет не слишком заметен среди прочих. К чему волноваться? Выборы проходят вовремя, президенты и премьеры клянутся на Библии, никакой единый язык никто не навязывает. Французские школьники учат немецкий, а немецкие – французский исключительно ради будущей летней поездки по приглашению друзей из соседней страны.
Я отогнал видение. Ничего нового Адди не придумал, о единой Европе мечтают уже не первый век. Но все время что-то мешает. Или кто-то.
– А что по этому поводу думают Гитлер и Сталин, ваша светлость?
Она негромко рассмеялась.
– Не льстите! Титул мы потеряли еще восемь веков назад, а с «сиятельствами» покончили Мирабо и Марат. Сталина можно остановить, в Польше это почти удалось. А с Гитлером… Барон Леритье де Шезель рассчитывает на переворот, подкармливает Германское сопротивление. У него уже есть список будущего немецкого правительства. Канцлером станет его давний друг Ялмар Шахт, он тоже сторонник Объединенной Европы.
Я наскоро прикинул расклад. Если Адди-барон поможет прикончить Адди-ефрейтора, Конспект придется выбросить в ближайшую урну. Но мой Конспект – не единственный, вояки в Пентагоне будут только рады, все силы удастся сосредоточить на нашем главном фронте – тихоокеанском. Там мы и увязнем минимум на несколько лет. А за это время европейцы успеют залить фундамент.
* * *
– Чем же вас не устраивает Объединенная Европа, графиня? Никаких «макдональдсов», никакого Голливуда.
– Откройте словарь, мсье Корд, и найдите там слово «осмос».
5
Теперь ему отвели каюту, очень маленькую, с половину железнодорожного купе, зато с откидной койкой и столиком. Вместо окна – гладкая белая стена из неизвестного, но уже виденного прежде материала. Тесно, но по-своему уютно.
Освоится и даже как следует осмотреться бывший гимназист не успел. В дверь постучали, а потом, не дожидаясь ответа, она отъехала в сторону. На пороге – высокая костлявая девушка, белокурая в сером комбинезоне с кобурой на ремне.
– Выходи, Земоловский!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он пожал плечами и решил не спорить. Голос узнал сразу, еще в море запомнился. Кажется, сварливая девушка тоже из крылатых.
В коридоре их ждал шеф-пилот. Девушка поглядела сперва на одного, затем на другого.
– Смирно!
Шеф-пилот, не думая, вытянул руки по швам, сразу видно – армейский. Бывший гимназист и ухом не повел. Много что-то их тут, командиров!
– Земоловский! – она поджала губы, как будто слова жгли рот. – При ведении допроса мой подчиненный превысил полномочия и злоупотребил своей властью. Признаю его неправоту и приношу извинения. Выводы по службе будут сделаны.
Оскалилась, ударила взглядом.
– Услышал, страдалец?
Антек хотел ответить по порядку. Во-первых, услышал, во-вторых, не так уж и виноват шеф-пилот, в-третьих. Не успел. Удар пришелся точно в живот, в солнечное сплетение – безжалостный, изо всех сил. Воздух застрял в горле, пол ушел из-под ног.
– Еще извиняться перед тобой, сволочь! – донеслось откуда-то сверху. – Ты даже не враг, ты паршивый наемник. В следующий раз никого из ваших в плен брать не стану. Пойдем, Колья. Zhalko pulyu tratit na etogo stu-kach-ka!
Последние слова – по-русски. Он попытался привстать, но локти скользнули по гладкому полу. Антек застонал, уперся кулаками и, наконец, сумел стать на колени. Обидно, очень больно и. За что? Разве он наемник?
И только после того, как отдышался и встал, цепляясь пальцами за стену, он смог ответить на свой же вопрос.
А кто же еще? Чужой солдат на чужой войне.
* * *
Поздно вечером, когда белые лампы в коридоре погасли, за ним пришли. Незнакомые крепкие парни в комбинезонах и при оружии вывели из каюты, наскоро обыскали. Старший неохотно пояснил.
– Серенита разрешила свидание с Мартой Ксавье. Час назад она пришла в себя.
Мара лежала белая, недвижная и тихая. Глаза полузакрыты, руки вытянуты поверх одеяла. Бывший гимназист присел на табурет, хотел погладить ее ладонь, но так и не решился. Он вдруг осознал, что говорить им не о чем, они уже попрощались там, в синих небесах. Иначе, пожалуй, и быть не могло. Мара. Мара-смерть.
Нет! Ерунда и чушь! Будто он с настоящей Смертью не знаком!..
– Ты меня слышишь?
Невесомые веки еле заметно дрогнули. Слышит. Говорить не о чем, и он стал просто размышлять вслух.
– Завидно даже! Ты знаешь, зачем живешь и зачем умираешь. А у меня не осталось ничего, ни Родины, ни памяти, ни цели. Люди вокруг, как осенние листья, кружат, сталкиваются, падают, исчезают. Скольких я уже потерял, даже не успев узнать! Уланы из полка майора Добжаньского, пан поручник Сверчевский, те, что в камере со мной были, шеф наш, теперь ты. Никто не задержался, всех ветер унес. Иногда кажется, что я уже умер, и это – посмертная кара. Ни любви, ни дружбы, только вечное расставание.
Ее пальцы, лежащие на одеяле, дрогнули. Антек догадался и, уже не сомневаясь, прикрыл их ладонью.
– А еще я понял, что если память вернется, прежним не стану. Узнаю, во что верил, но поверю ли вновь? Слишком многое довелось увидеть. Ты молодец, ты даже в космосе побывала, но и мне вполне хватает. Вот только что с этим делать, не знаю.
Глаза Мары открылись, беззвучно дрогнули губы. Он понял.
– Ты права. Знаю! Просто не решаюсь сказать самому себе. Сейчас война, и я на войне. Отсидеться не выйдет, все равно найдут, поставят в строй и пошлют в бой. А я так не хочу, не вижу смысла. Значит, остается одно – воевать за самого себя. Главное не растеряться и отдать первый, самый важный приказ, а там само пойдет. И еще. Ветер уносит всех, кто рядом, значит, я сам стану ветром. Ты исчезнешь, а я тебя найду. В этом нет ни малейшего смысла, но расставаться навсегда – еще большая нелепость. Не хочу!
Встал, наклонился, коснулся губами ее пальцев.
* * *
– Это кресло, – скучным голосом пояснил белокурый шеф-пилот. – А это ремни, они человека в кресле удерживают.
