Слово взял мужчина. Голос у него был сильный, он не нуждался в микрофоне.
– Вы ошибаетесь. Это не так. Нам в вашей книге нравится именно интонация достоверности. Мы ощущаем, узнаем ее. Интонации достоверности не объяснить. Напрасно вы возражаете, именно она придает силу тому, что вы пишете.
Мужчина ждал моей реплики. Что я могла на это ответить? Я меньше всего была готова определить, что в моей книге может нравиться, а что не может. Но мне хотелось покончить с этой «интонацией достоверности».
– Я не верю в интонацию достоверности, мсье. Совсем не верю. Я почти убеждена, что вас, читателей, как и всех остальных, может обмануть книга, выдающая себя за «достоверную» и представляющая собой лишь плод выдумки, искажения, воображения. Я думаю, любой мало-мальски искусный автор может это сделать. Множить эффекты реальности, чтобы заставить поверить, что то, что он рассказывает, действительно имело место. И я держу пари – вы, я, неважно кто, не сможем отличить правду от вымысла. Кстати, это могло бы стать литературным проектом – написать книгу, которая будет восприниматься как «подлинная история», так сказать, «основанная на реальных событиях», в которой все на самом деле будет выдумкой.
По мере того как я говорила, мой голос терял уверенность, он начал дрожать. В какое-то мгновение я была уверена, что сейчас Л. возникнет посреди зала. Но я продолжала.
– Будет ли эта книга менее искренней, чем другая? Не уверена. Возможно, напротив, она будет проникнута большой искренностью.
По залу пробежал шепот.
Мужчина снова заговорил.
– Вы говорите об обмане. Но читатели не любят, чтобы их обманывали. Они хотят, чтобы правила игры были понятны. Мы хотим знать, какой линии придерживаться. Правда это или неправда, вот и все. Автобиография это или чистый вымысел. Таков уговор. Но если вы обманываете читателя, он на вас сердится.
В воздухе, возле меня, словно витал аромат духов Л.; он приближался, вился. Я внимательно обводила глазами лица сидевших передо мной людей и больше не могла сконцентрироваться на беседе с читателями.
Я не ответила. По залу пробежал ропот разочарования, мне пришлось залпом выпить стакан воды.
Вечером, уже улегшись в постель, я опять задумалась о выражении «чистый вымысел», которое использовал тот мужчина и мне тоже случалось употреблять. В чем заключается «чистота» вымысла? От чего он избавлен? Разве не присутствует всегда в вымысле часть нас самих, нашей памяти, личной жизни? Мы говорим о «чистом» вымысле, но никогда не говорим о «чистой» автобиографии. Так что разница очевидна. При этом, возможно, не существует ни того, ни другой.
Тут мне вспомнилась одна картинка: мои детские, неловкие руки, разбивающие яйца над миской, чтобы отделить белок от желтка, в кухне пьермонского[18] дома. Это сложное, точное движение, которое мне не раз показывала Лиана, моя бабушка, это движение, заключающееся в том, чтобы заставить желток соскользнуть из одной половинки скорлупы в другую так, чтобы белок, не запачканный им, стек в посуду. Потому что, для того чтобы сбить белок в пену, он должен быть чистым. Но частенько капелька желтка или крошечный кусочек скорлупы все же отделялись. Оказавшись в миске, где он терялся в прозрачном белке, осколок скорлупы выскальзывал из-под пальца, не давался в ложку, его невозможно было выловить.
Я закрыла глаза и услышала бабушкин голос, этот чудесный голос, воспоминание о котором я свято храню:
– Моя маленькая принцесса, эта ложь – правда?
* * *
Я перестала вздрагивать при каждом шуме, непрерывно проверять, не преследуют ли меня, постоянно чувствовать, что за мной наблюдают. Я перестала повсюду видеть Л. – в очереди в булочной, впереди или позади меня в кинозале, в другом конце вагона метро; я перестала опасаться всех светловолосых женщин и всех серых автомобилей, попадавших в поле моего зрения.
Я снова начала звонить друзьям, восстановила контакт с теми, кого давно не видела. Я приступила к периоду «ресоциализации», так я его назвала, чтобы иметь возможность посмеяться над этим. Я согласилась сотрудничать в написании сценария.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В течение нескольких недель у меня было ощущение, будто я собираю разбитые горшки, чиню мебель, ремонтирую фундамент. Я восприняла это время как период выздоровления.
Как-то в пятницу вечером, спустя четыре-пять месяцев после исчезновения Л., мне пришла эсэмэска от моей издательницы:
Получила твою рукопись. Какой сюрприз! Я прочту очень быстро и в конце недели позвоню. Ты не поверишь, как я рада…
Сначала я решила, что она ошиблась адресатом, я прекрасно понимала, что в спешке по ошибке можно отправить эсэмэску, адресованную одному человеку, – другому. Потом я рассмотрела параноический вариант происшествия (это не случайная ошибка, а подлая уловка, призванная дать мне понять, что вот, мол, другие авторы продолжают писать и даже присылают рукописи). Потом я вернулась к первому предположению и не потрудилась ответить. Издательница сама заметит ошибку.
Но в ночь с воскресенья на понедельник я получила от нее новую эсэмэску:
Только что закончила. Рискованно и потрясающе. Браво. Утром позвоню.
Я подумала, что она слишком далеко зашла. Могла бы быть повнимательнее и не посылать неизвестно что неизвестно кому.
Я поразмыслила над возможными вариантами ответа, от наиболее простого: «ошиблись адресатом», до самого убийственного – «слишком поздно, я уже договорилась в другом месте», но в конце концов не ответила вовсе. Кто-то из авторов написал «рискованный» и «потрясающий» текст, понравившийся моей издательнице… Я злилась на себя за испытываемую зависть, ревность, это выглядело жалко и по-ребячески. Но я это испытывала. Другие писали какие-то рискованные и потрясающие вещи, а мне от этого становилось грустно.
Утром мне позвонила издательница. Я даже слова вставить не успела, как она с упоением пустилась в восторженный, взволнованный монолог; она в смятении, это по-настоящему интеллектуальный текст, она прочла на одном дыхании, не в силах оторваться, это было волнующе и увлекательно, без сомнения, это лучшее, что я написала, так что все эти тревоги, опасения, что я дошла до конца пути, совершенно бессмысленны, она убеждена, это начало нового цикла.
Наконец, мне удалось перебить ее, чтобы отчаянным голосом вставить, что я не писала текста, о котором она говорит. И, чтобы назвать вещи своими именами, добавила:
– Я ничего тебе не посылала, Карина, понимаешь? Ничего. Это была не я.
От удивления она хихикнула, я знаю эту ее манеру, она является одной из причин моей привязанности к издательнице:
– Ну да, понимаю, кстати, в твоем тексте особенно волнует именно это размышление между строк об авторе и его двойниках, этих романных персонажах, с которыми ты сталкиваешь читателя лицом к лицу…
Я опешила. Что за чертов текст мог оказаться в ее руках? Я постаралась придать своему голосу максимальную твердость, чтобы повторить, что я НИЧЕГО не написала за последние три года и не посылала ей никакой рукописи. Она снова прыснула, прежде чем ответить с нежностью:
– Не уверена, что мы сможем придерживаться такой позиции перед средствами массовой информации, но, если желаешь, можно об этом поговорить. В любом случае я хочу, чтобы ты знала, как я в тебя верю. Я сейчас же перечитаю роман, и мы встретимся, когда захочешь. Это хорошо, по-настоящему хорошо…
Я бросила трубку. Она тут же перезвонила и оставила теплое и утешительное сообщение. Она понимает, что мне непросто, текст на грани, он играет с огнем, но именно в этом его сила.
Не знаю, сколько времени я неподвижно просидела на диване. В этом состоянии оцепенения. Вперив взгляд в пустоту, неспособная согнуть ноги или вытянуть руки, закутаться в лежавший рядом со мной плед. Достаточно долго, чтобы ощутить, как постепенно охлаждается мое тело. Как все больше леденеют мои пальцы.
