Не задерживаясь, он двинулся вперед. Товарищи, стараясь не потерять его из виду, поскрипывали снегом в такт шагам.
– Стой! Кто идет? Пароля! – раздался с акцентом, замирающий на морозе, голос солдата-узбека.
Он молился своему Аллаху в надежде, что смена караула не опоздает, и его вот-вот сменят. Несмотря на ватные штаны, овчинный тулуп с высоким меховым воротником, в который он спрятал свою остроносенькую, с узким разрезом глаз, желтенькую мордочку, тело его замерзло до такой степени, что, казалось, вот-вот развалится на куски, как ледышка. Из-под бровей, покрытых густым, от дыхания, инеем, он с тревожной надеждой смотрел на три громадные, в тумане, фигуры, приближавшиеся к посту. Караульный охранял одновременно и склады, и конюшни.
– Фергана! – услышал он долгожданный ответ.
– Самарканд! – ответил солдат, и сердечко узбека радостно забилось в предвкушении близкого тепла и обжигающе-горячего чая.
Хруст позвонков – и тело очередного вертухая опустилось на жесткий от мороза снег. Ни тени жалости не шевельнулось в груди Муравьева и Карузо.
«Сдохни ты сегодня, а я – завтра» – закон лагерей вдвойне, втройне, тысячекратно заслуженный лагерной охраной, и в миллиарды раз заслуженный охраной, состоящей из азиатов. Более кровожадных чудовищ зэки, казалось прошедшие все круги ада, не встречали в своей жизни.
Вскоре в трое саней впрягли по тройке лошадей. Правда, веселые бубенчики, висевшие на дугах, были безжалостно оборваны. Со складов в спешке грузилось продовольствие, утепленные палатки, печка-буржуйка, водка, соль, спички, спальные мешки, лыжи, фонари-«летучие мыши», горючее, рация, питание для нее, бочка мороженой брусники и многое другое, что могло понадобиться во время длительной полярной зимовки.
– Саша, – остановил Михаил Блюма, грузившего на сани ящик с динамитом, – что у тебя есть из нашего боевого набора?
– Кое-что есть, – весело хмыкнул тот, разгоряченный работой.
Опасность возбуждала его лучше любого наркотика. В эти моменты он становился бесшабашно зол и весел. Сейчас снова на кон были поставлены их жизни – судьба опять делала крутой поворот. Распахнув полушубок, он стал доставать из карманов меховой безрукавки-«душегрейки» сюрикены, похожие на узкие фрезы станка, отмычку, метательные ножи и даже «когти тигра» – специальные шипы, закрепляемые на ладонях ремнями с застегивающимися пряжками.
Михаил скинул валенки и полушубок, затем застегнул на ладонях «когти тигра».
– Посматривай по сторонам – недалеко казармы со свободной от смены лагерной охраной. Хотя… в такую погоду ни одна собака не высунет нос – мороз лютый.
Вскоре, рассовав по карманам все остальные причиндалы и воткнув за пояс пистолет, он растворился в тумане, где вдалеке матово темнело окнами двухэтажное здание управления.
Окна первого этажа были забраны крепкими решетками. Зато второй – как будто приглашая Михаила, лукаво поблескивал стеклянными глазищами.
Мгновение – и Михаил уже орудовал ножом, повиснув на одной руке, впившейся шипами в деревянную, некрашеную, потемневшую стену возле углового окна. В следующее мгновение он уже проник в помещение. Кромешный мрак не мешал ему ориентироваться в кабинете. Навыки, приобретенные в пещере святого Бодхидхармы, не пропали даром – он свободно ориентировался в темноте. Легкое движение отмычкой – и замок, щелкнув, отворил ему двери в коридор. Неслышно перебирая ступнями ног, он приблизился к лестнице, ведущей на первый этаж. Опустившись на пол, Михаил сползал вниз по деревянным ступеням, зажав в кулаках метательные ножи.
Между столбиками перил был виден вход, возле которого на полу, игнорируя стоявший рядом стол со стульями, скрестив ноги по восточному обычаю, сидели двое солдат из команды Култонбаева. Они сидели, мирно, как где-нибудь в чайхане у себя в Ферганской долине, попивая чай. Да и что им беспокоиться: двери заперты изнутри, на окнах – решетки, начальство далеко и появится только под утро. Обходить коридоры второго этажа не имеет смысла. Хорошо. Тепло. Это не на вышке в мороз стоять, наблюдая за копошением этих грязных гяуров, слава Аллаху. Хороший человек Култонбаев, и начальство его уважает. Пусть эти русские на вышках в мороз стерегут единоверцев. Аллах любит своих детей – бережет. Жалко тех двоих в подвале – сидят за зарешеченной дверью. Но, слава Аллаху, тоже в тепле. Спят, наверное. Не-е-ет… Здесь лучше, чем дома в колхозе. Там на уборке хлопка намаешься, семь потов сойдет, спина горбом станет. А здесь за тебя зэк все сделает. Щелкнул затвором – и следующий зэк сделает лучше. Хорошо!..
Подобно черной пантере, тень смерти взметнулась над лестницей – и два хрипа слились в один короткий звук.
В тусклом свете настольной лампы тень-призрак скользнула вниз, в подвал. В тишине снова раздался приглушенный хрип, щелчок замка, скрип металлической двери, и вновь наступила мертвая тишина.
Блюм уже закончил погрузку, когда из тумана выскользнула, как тень, фигура Муравьева. Стуча зубами, Михаил молча до красноты растер ступни ног снегом, надел сухие носки и новые, со склада, торбоза, облачился в полушубок и стал прыгать вокруг саней, пытаясь согреться, с трудом глотая морозный воздух.
– Ну что? – спросил у него Александр.
– Порядок, – загадочно ответил тот. – Прихвати ящик динамита, канистру бензина! И тронулись – время, время!..
Когда сани остановились у парадного входа в управление, Муравьев позвал Блюма с собой внутрь. Трупы, замершие навечно в смертельном сне, не помешали друзьям вытащить из подвала два тяжеленных, набитых золотым песком, железных ящика.
«Из их уст уже никогда не прозвучат слова: „Шаг влево, шаг вправо – считается побегом! Стреляю без предупреждения!“» – злорадно бросил взгляд на покойников Михаил.
Заминировав вход и оставив внутри канистру с бензином, по пути забрав Перца, они направились по объездной накатанной дороге к лагерю.
Поселок, казалось, вымер. Туман начинал рассеиваться. Шло потепление. Снег колебался на легком ветру, больно щипая лица.
«Слава Богу, потепление. Пошел снег – скроет наши следы», – удовлетворенно подумал Михаил. И как в ответ на его мысли, с задних саней негромко крикнул Блюм:
– Взрыв в НКВД через два часа! Успеем?
– Успеем. Должны успеть… если раньше никто двери не откроет. Тогда все равно грохнет.
Выехав из поселка, Михаил остановил санный поезд в полукилометре от лагеря, в распадке, недалеко от трассы. Ночью, да еще в такой туман, движение по трассе прекращалось. Эта дорога – душа Магадана – артерия, которая давала жизнь различным поселкам и приискам в глубине континента, для шоферов своим извивающимся кольцами полотном была страшнее гремучей змеи: накатанный, скользкий, как лед, снежный покров и скалы – с одной стороны, обрывы – с другой. Высокие перевалы и в дневное время проходились с трудом. Ночью же в туман рискнуть ехать по ней мог только самоубийца.
– Лёнчик, – обратился Михаил к Карузо, – стереги сани. Будем минут через сорок.
Ярость, охватившая его в здании НКВД, улеглась. Он стал расчетливым и рациональным лидером своей маленькой команды.
– Перец! Бери ящик водки, идем в лагерь.
– Во-о-дка… – радостно гыкнул Перец, дернув кадыком и увидев ящик, выставленный Блюмом на снег. – Барин, дай жахнуть – душа требует. Такой день…
– Сделаем дело – жахнешь. Жахнешь вместе с братвой! А до этого – разве что пулю между глаз. Вперед! – подстегнул он его злым окриком.
Была глубокая ночь, когда они приблизились к караульному помещению лагеря – небольшому бараку, одной стороной примыкавшему к зданию администрации, а другой – к тяжелым, из листовой стали, воротам. От них по периметру, окружая бараки заключенных, в несколько рядов шла колючая проволока, протянутая также и по верху высокого, из толстых досок забора. Между рядами проволоки за задней стороной ограды, на довольно большом расстоянии друг от друга, еле различимые в тумане стояли мрачными истуканами деревянные вышки, покрытые мохнатыми седыми шапками снега.
Эти циклопы своим одиноким глазом-прожектором зорко следили за происходящим на зоне. А безразличные ко всему металлические турели ручных пулеметов готовы были в любую минуту изрыгнуть смертоносный огонь, уложив на нежно-пушистый снег любого нарушителя порядка, если таковой сыщется.
Лучи прожекторов холодно скользили по заиндевелым стенам бараков, похожих на гигантские гробы, внутри которых… нет, не жили, а скорее – медленно, но неотвратимо приближаясь к смертному рубежу – от каторжной работы, голода и невыносимых издевательств, существовали люди, судорожно цеплявшиеся за затухающую искру жизни в каждом из них. Цеплялись за нее, в тщетной надежде, все вместе и каждый сам по себе.
