Хорошо помня все это, мог ли я теперь, тридцать лет спустя, в 1996-м, не считать Чухрая своим ?
И мудрено ли, что, едва только мы с ним сошлись, познакомились и стали разговаривать, первым моим вопросом, обращенным к нему, был вопрос об этом его фильме.
Это был даже не вопрос, а целый ливень вопросов.
Как и когда возник у него этот замысел? Был ли он его собственным или кто-то ему его подсказал? Много ли было препятствий на пути к его осуществлению (я не сомневался, что много) и как он ухитрился их преодолеть?
Оказалось, что страстное желание снять этот фильм возникло у него еще в студенческие годы. И когда после защиты диплома он оказался на первой своей штатной работе (это была Киевская студия), сразу объявил тамошнему начальству, что для первого своего самостоятельного фильма предлагает «Сорок первого» Лавренёва.
Начальство встретило это его предложение с нескрываемым и неприязненным недоумением («Зачем нам на Украине верблюды?»). Но тут ненадолго приехал в Киев любимый вгиковский учитель Чухрая – Михаил Ильич Ромм. И Чухрай поделился этой своей мечтой с ним.
Выслушав его, Ромм ничего на это не сказал, никак и ничем не обнадежил. Но через несколько дней после его возвращения в Москву Чухраю пришла телеграмма от Пырьева (он был тогда директором «Мосфильма»), смысл которой сводился к одному короткому слову: «Приезжай».
Чухрай приехал. И Пырьев, запершись с ним в своем кабинете, сразу взял быка за рога: задал ему один совсем не банальный вопрос.
Он спросил:
– Если бы ты был царь, какой фильм ты хотел бы снять?
Сам по себе вопрос был вроде банальный. Небанальной была только его форма. Но именно в ней, в этой форме, состояло главное его содержание: говори, мол, как на духу, не оглядываясь на реальность, выкладывай самое заветное, самое несбыточное из своих желаний.
Чухрай ответил, что если был он был царь, хотел бы снять фильм по рассказу Бориса Лавренёва «Сорок первый».
– Но ведь такой фильм уже был?
Да, в 1927 году фильм по мотивам этого лавренёвского рассказа снял Яков Протазанов. Но был он плоский, примитивный. Весь мир там делился на своих и чужих, красных и белых, друзей и врагов, и красноармейка Марютка, застрелившая белого поручика, которого имела несчастье полюбить, в полном соответствии с этой схемой была представлена там героиней, а белый поручик Говоруха-Отрок – фигурой сугубо отрицательной. Я, сказал Чухрай Пырьеву, вижу этот сюжет совсем по-другому. И после двухчасового подробного рассказа о том, как видится ему этот сюжет, Пырьев сказал: «Будешь снимать!»
Ну а что касается второго моего вопроса (трудно ли проходил фильм по инстанциям – уже не мосфильмовским, а министерским), то представить себе мне это было нетрудно: ведь я к тому времени уже почти четверть века состоял в редколлегии сначала одной, а потом другой студии, входивших в состав «Мосфильма», и хорошо знал, как это там у них бывало.
Но некоторые подробности, которые припомнил в том нашем разговоре Чухрай, все-таки меня поразили. Я все-таки думал, что в 56-м, в разгаре хрущёвской оттепели, если не чиновники, не мосфильмовское начальство, так уж, во всяком случае, худсовет поймет актуальность «социального заказа», толкнувшего молодого режиссера выбрать для своего первого фильма такой труднопроходимый сюжет.
Но весь худсовет стеной встал против этого чухраевского замысла. Все члены совета – кто «страха ради иудейска», а кто искренне желая Чухраю добра – советовали ему отказаться от его безумной затеи, заведомо обреченной на неудачу. Говорили, что тут – тупик, из которого нет выхода. Если поручик будет у него отрицательным, фильм выйдет плоским, антихудожественным. А если он будет вызывать симпатию зрителя, фильм окажется идейно порочным.
Дело опять решил Пырьев. Подводя итог этому бурному обсуждению, он жестко сказал:
– Всё! Вопрос решен! Чухрай будет ставить «Сорок первого»!
Но, как только был показан первый отснятый материал, против Чухрая взъярился и Пырьев.
– Ты снимал по сценарию? – грозно спросил он.
Чухрай честно сказал, что нет, снимал как хотел, как считал нужным в соответствии со своим художественным замыслом.
Отклоняться от сценария было строжайше запрещено: ведь он был утвержден . И когда Чухрай признался, что нарушил этот запрет, Пырьев топал ногами и орал на него:
– Я тебя вызвал с Украины, я взял на себя ответственность, поручил тебе сложный фильм, лучшие люди кинематографа утвердили тебе сценарий. А ты, мать-перемать, уезжаешь в пустыню и снимаешь не по сценарию? Вон из кабинета!
Чухрай сказал:
– Не уйду, пока вы не посмотрите материал.
– Ну ты упрямый хохол…
Но отснятый материал все-таки посмотрел. А посмотрев, молча обнял Григория, поцеловал, затащил в свой кабинет, открыл ящик стола и достал оттуда сложенную вчетверо бумажку:
– На! Храни как документ величайшей человеческой подлости.
Выйдя из кабинета, ничего не понимающий Чухрай развернул бумажку и прочел: «Под этой грязной белогвардейской стряпней я не поставлю своего честного имени. Г. Колтунов».
Григорий Колтунов был автором того самого сценария, с которым Чухрай, снимая фильм, не пожелал считаться.
Выслушав этот рассказ (там были и другие, еще более впечатляющие подробности), я окончательно уверился, что Чухрай (Гришка, как любовно называл его Мандель) – наш человек.
Еще больше укрепился я в этой своей уверенности,
когда в другом нашем разговоре Чухрай – на этот раз тоже по моей просьбе – подробно рассказал, как он боролся за то, чтобы первый приз на московском кинофестивале был присужден фильму Федерико Феллини «Восемь с половиной».
О том, что вокруг этого идет яростная борьба, я знал. Но – издали. В основном от Эмки, который ежедневно доносил до нас вести с поля сражения.
Однажды он при этом обмолвился, что самому Чухраю фильм Феллини не больно нравится, но, поскольку он на десять голов выше всех других, представленных на премию, не удостоить его высшей награды было бы позором. Это сообщение не слишком расположило меня тогда к Чухраю. Но я подумал, что Эмка тут необъективен: ярый антимодернист, он, быть может, отчасти приписал Чухраю свое отношение к не укладывающемуся в его эстетические категории феллиниевскому фильму.
В моем разговоре с Чухраем сразу выяснилось, что все именно так и было: Феллини и тогда уже был для него звездой первой величины, режиссером номер один в мировом кинематографе, а «Восемь с половиной» он считал великим фильмом.
Чухрай на том фестивале был председателем жюри, и, если бы не он, не его твердая позиция, Феллини ни за что не удостоился бы первого приза. Начальство в самой категорической форме требовало, чтобы первый приз был присужден советскому режиссеру. В качестве лауреата предлагался ленинградский режиссер – не помню его фамилии, но название фильма помню очень хорошо. Он назывался «Знакомьтесь, Балуев!».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
