спрятаны порослью тумминии высотой до колена – древней разновидностью пшеницы, которая каждый год прорастает повсюду после того, как ветер разбрасывает ее семена.
Я зашла глубже в рощу, осторожно пробираясь по уходящему вниз холму, чтобы не упасть. Дойдя до центра, я встала перед деревом, под которым собиралась развеять прах Саро. Послеполуденный бриз, пришедший со стороны Средиземного моря, освежил меня и придал смелости.
Дерево, которое я выбрала, не было самым старым или самым большим. Просто оно оказалось единственным на том месте, с которого открывался наиболее четкий вид на манящее, повсюду присутствующее голубое море, единственное, у которго я смогла бы присесть – я чувствовала, что меня одолевают эмоции.
Мои руки немного тряслись, когда я доставала маленькую деревянную шкатулочку из кармана и открывала ее. Я вытащила прозрачный пластиковый пакетик, предназначенный для маленьких ювелирных украшений, и открыла застежку. Если бы я более тщательно все продумала, у меня бы была заготовлена молитва, посвященная памяти и готовая для прочтения. Но все пошло не так. Пребывание на этом святом месте природы было единственной формой молитвы, подходящей для предания Саро земной тверди.
Прах покинул пакетик легко, падая мягко и медленно на землю. Я наблюдала, как он исчезает в сероватой грязи. А потом последние, почти неразличимые частички унесло ветром.
Он вернулся, вернулся навсегда к почве своего детства, стал свободным между морем и горами.
Когда я наконец встала, моя рубашка была покрыта пятнами пота и каплями слез. Цикады не прекращали стрекотность. Они были сицилийской симфонией. Вдалеке внизу зажурчал тракторный двигатель. Жизнь на Сицилии продолжалась.
Часть третья. Второе лето
Casa quantu stai e tirrinu quantu viri.
Дом настолько, насколько тебе нужно, и земля, насколько хватает глаз.
Сицилийская пословица
Реликвии
За два дня до первой годовщины со смерти Саро я почувствовала себя дурно, стоя на заднем дворе седьмого съемочного павильона студии «Парамаунт» в Голливуде, – на меня внезапно накатила волна горя. Мне предстояло пройти прослушивание для сцены допроса в полиции, для пилотного проекта телевидения. И я едва могла оставаться собранной.
Прошло пятьдесят две среды с тех пор, как Саро умер. Достаточно сред, чтобы Зоэла стала выше, чтобы у нее стало меньше молочных зубов. Достаточно сред для того, чтобы она продолжала меня спрашивать снова и снова: «Почему Баббо умер?» – и, получая мои ответы, так ими и не удовлетвориться. Достаточно сред, чтобы увидеть, как с нашего столетнего дома осыпалось еще немного краски, достаточно сред, чтобы увидеть, как жилое здание по соседству опустело и снова заполнилось жильцами. Я видела среды, по которым я не могла встать с кровати, и среды, по которым я не могла заснуть, – такие утомительные и обездоленные, что мне приходилось просить других людей отвезти мою дочь в школу, забрать продукты из магазина, постоять возле моего обеденного стола и помочь мне сложить одежду.
Я сложила пятьдесят две среды, одну поверх другой, в стопку, в основании которой было заложено утро той среды, которое изменило все. В то время я горевала по-партизански: скрытый траур подальше от публики с использованием любых тактик, которые для этого требовались. Более того, у меня была невысказанная вера в то, что, если я просто пройду через это и не позволю всему развалиться, к концу первого года все станет значительно легче. Этого не произошло, и я чувствовала себя одураченной.
Вместо этого я начала думать о своем горе как о персонаже в моей жизни, о чем-то, что я должна узнать получше, попытаться с ним ужиться, подружиться, потому что оно было больше, чем все, что я знала когда-либо. Оно тянуло меня вниз и иногда толкало вперед. В тот день я не была уверена относительно того, на какие действия оно способно.
Когда я шла через площадку к офису кастинга, я прорепетировала у себя в голове еще раз строчки: «Я нашла тело», затем: «Преступник не мог предположить, что это произойдет». Далее по сценарию: «Я не уверена, что хочу оставаться на этой работе». В этой последней строчке находилась исключительная, персональная правда. Прошел год, а я по-прежнему чувствовала себя не подходящей для работы вдовой.
Я взглянула вверх на нависающую над именитой голливудской площадкой водонапорную башню. Я любила студию «Парамаунт». Она была домом для моих первых телесериалов, и я никогда не уставала от ее архитектуры в итальянском стиле и стиле ар-деко. Но водонапорная башня придавала ей налет провинциального городка. Первый раз, когда мне довелось поехать на машине на студийную площадку, я использовала водонапорную башню в качестве ориентира, чтобы найти потом обратную дорогу к своему автомобилю. Она была украшена логотипом «Парамаунт» – горным пиком, окруженным звездами. Направляясь на прослушивание, я размышляла, на что это похоже – стоять на вершине горы. Забраться так высоко и суметь встать над всем этим, над облаками и туманами. Я размышляла о том, на что был бы похож перерыв в этой тяжелой работе – скорбеть.
Мимо меня проехал гольф-кар с ассистентом сериала «Морская полиция: Лос-Анджелес», разговаривающим по гарнитуре; посыльный бросил свой велосипед под пальмой, перед тем как исчезнуть в буфете. На секунду я задумалась: может, тоже зайти внутрь и взять эспрессо? А затем зазвонил мой телефон. Это была мама.
– Ты приземлилась? – спросила я. Она должна была прибыть в тот день из Хьюстона. Мой отец и Обри тоже приезжали в город, чтобы помочь с организацией первой годовщины. Я планировала собрать у себя дома друзей. Никто не хотел, чтобы я или Зоэла остались одни. Никто из нас.
– Что я могу взять в магазине? – спросила она. – Я хотела позвонить сейчас – вдруг ты потом будешь занята Зоэлой.
Она знала, что обычно по вечерам я не отвечаю на звонки. Окончание дня по-прежнему было для нас непредсказуемым. Некоторые дни были все еще тяжелыми, особенно с приближением годовщины. Зоэла снова вернулась спать в свою постель, но нам потребовалось много времени для переходного периода, чтобы она могла почувствовать себя в безопасности и достаточно защищенной, чтобы засыпать. Затем я сама заваливалась в кровать, изнуренная выполнением родительских обязанностей в одиночку и горем одновременно. Часто я лежала без сна. Когда мне наконец удавалось заснуть, меня посещал повторяющийся сон о том, как мы с Саро занимаемся на пляже любовью, как это было в Греции и на Эльбе. В этом сне были дюны из песка вокруг тента на пляже, где мы ежедневно встречались, чтобы завернуть
