— Кирстен, — прошептала Альма.
— Вы хотите, чтобы я нашла Кирстен? — удивилась Ирина.
— И скажи им, чтобы они меня не трогали, — отчетливо произнесла Альма, прежде чем обессилела и закрыла глаза.
Сет позвонил брату Кирстен, и в тот же вечер ее привезли в больницу. Женщина села на единственный стул в палате, никуда не торопясь, ожидая новых указаний, — так же терпеливо она вела себя и в мастерской, до того, как начала работать с Кэтрин Хоуп в центре лечения боли. Позже, с последними лучами солнца за окном, Альма еще раз вернулась из наркотической летаргии. Женщина оглядела собравшихся вокруг нее, силясь узнать этих людей: членов семьи, Ирину, Ленни, Кэти; старушка как будто оживилась, найдя взглядом Кирстен. Та подошла к кровати, взяла Альму за руку, свободную от капельницы, и принялась покрывать ее влажными поцелуями от пальцев до локтя, встревоженно интересуясь, не заболела ли хозяйка, поправится ли, и повторяя, как сильно ее любит. Ларри хотел помешать, но Альма издала слабый стон, давая понять, чтобы их оставили вдвоем.
В первую и вторую ночь с Альмой, сменяя друг друга, сидели Ларри, Дорис и Сет, однако на третью ночь Ирина поняла, что семья уже на пределе сил, и вызвалась подежурить в палате; ее хозяйка больше ничего не говорила с самого появления Кирстен и пребывала в полудреме, дрожа, как усталая собака, которая прощается с жизнью. Жить непросто и умирать непросто, подумала Ирина. Врач уверял, что Альма не чувствует боли, до такой степени она обколота.
С наступлением ночи шум на больничном этаже постепенно смолк. В палате царил мягкий полумрак, но в коридорах продолжал гореть яркий свет, из сестринской доходило голубое мерцание мониторов. Шепот кондиционера, натужное дыхание лежащей женщины, порой осторожные шаги и приглушенные голоса по ту сторону двери — вот и все звуки, что могла слышать Ирина. Девушке выдали плед и подушечку, чтобы обеспечить максимальный комфорт, но спать сидя на стуле в жарком помещении не было никакой возможности. Ирина села на пол, оперлась спиной о стену, думая об Альме, которая еще три дня назад была пылкой женщиной, устремившейся на встречу с любимым, а теперь умирала на своем последнем ложе. Ненадолго вынырнув из галлюциногенного тумана, Альма попросила накрасить ей губы, потому что скоро к ней придет Ичимеи. Ирина пришла в страшное волнение, на нее накатила волна любви к этой восхитительной старухе, то была нежность внучки, дочери, сестры, и слезы катились по ее щекам, и от них намокали шея и рубашка. Ирина хотела, чтобы Альма поскорее ушла и больше не страдала, но в то же время хотела, чтобы Альма не уходила никогда, чтобы чудесным образом встали на место ее перепутанные органы и сломанные кости, чтобы она воскресла, и они вместе вернулись в Ларк-Хаус, и жизнь их продолжалась как прежде. Она бы уделяла Альме больше времени, ходила бы с ней повсюду, выведала бы все секреты из ее тайника, раздобыла нового кота точь-в-точь как Неко и устроила бы так, чтобы свежие гардении доставлялись каждую неделю, но не стала бы открывать хозяйке, кто их присылает. Те, кого Ирине не хватало, собирались здесь, чтобы поддержать девушку в ее скорби: землистого цвета бабушка с дедушкой, Жак Девин со своим топазовым скарабеем, старики, умершие в Ларк-Хаус в последние три года, Неко с искривленным хвостом и довольным храпом и даже ее мать, Радмила, которую она уже простила и о которой много лет ничего не слышала. В этот момент ей хотелось, чтобы рядом оказался Сет — она представила бы его всем, с кем в этой компании он еще не знаком, и отдохнула бы, держась за его руку. Девушка задремала в уголке, ей было тоскливо и грустно. Она не слышала шагов медсестры, которая время от времени проверяла состояние Альмы, меняла капельницу, добавляла новые препараты, измеряла температуру и давление.
В самый темный час ночи, в тот таинственный час истончившегося времени, когда раздвигается завеса между нашим миром и миром духов, явился наконец посетитель, которого так ждала Альма. Резиновые подошвы его тапочек не производили шума, и был он такой незаметный, что Ирина проснулась только от тихого вскрика Альмы: «Ичи!» Гость стоял возле постели, склонившись к лежащей, Ирина видела его только в Профиль, но узнала бы с любой точки и в любое время, потому что и сама его ждала. Ичимеи выглядел именно так, как она воображала, рассматривая портрет в серебряной рамке: небольшого роста, с крепкими плечами, с жесткими пепельными волосами, с зеленоватой от мерцающего экрана кожей, с благородным спокойным лицом. Ичимеи! Девушке показалось, что Альма открыла глаза и повторила это имя, хотя уверенности и не было; она поняла, что прощаться они должны наедине. Ирина осторожно встала, чтобы их не беспокоить, и выскользнула из палаты, закрыв за собой дверь. Она ждала в коридоре, сначала прохаживалась, разминая затекшие ноги, выпила два стаканчика воды из кулера возле лифта» а потом вернулась на свой сторожевой пост рядом с дверью.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В четыре утра появилась дежурная медсестра, большая негритянка, пахнущая свежим хлебом, но Ирина преградила ей путь. «Пожалуйста, пусть они еще немножко побудут вдвоем!» — попросила девушка и сбивчиво затараторила о возлюбленном, который пришел проводить Альму в последнее путешествие. Не нужно им мешать! «В эти часы посетителей не бывает» — удивленно ответила медсестра, без долгих церемоний отодвинула Ирину и распахнула дверь. Ичимеи ушел, и воздух в палате пах его отсутствием.
Альма ушла вместе с ним.
Бдение по Альме заняло несколько часов и прошло в узком кругу, в Си-Клифф, где она провела почти всю свою жизнь. Простой сосновый гроб поставили в главной столовой, зажгли восемнадцать свечей в тех самых серебряных менорах, которые семья использовала на ритуальных праздниках. Беласко, хотя и не были религиозны, решили строго придерживаться погребальных обрядов, предписанных их раввином. Альма много раз говорила, что хочет отправиться из постели на кладбище, никаких ритуалов в синагоге. Две благочестивые женщины из братства Хевра Кадиша омыли ее тело и обрядили в простой саван из белого льна без карманов, что символизировало равенство перед смертью и отказ от всех материальных благ. Ирина невидимой тенью стояла на траурной церемонии позади Сета, который отупел от боли и не мог поверить, что бессмертная бабушка неожиданно его покинула. Члены семьи попеременно находились рядом с ней до самого путешествия на кладбище, чтобы дать душе Альмы время отрешиться от всего и попрощаться. Цветов не было, это сочли легкомыслием, но одну гардению Ирина на кладбище взяла. Раввин прочитал короткую молитву: «Барух Даян а-Эмет» («Благословен Судья праведный»). Гроб опустили в землю рядом с могилой Исаака Беласко, и когда члены семьи подошли бросить по горсти земли, Ирина перекинула своей подруге гардению. В этот вечер начался обряд шивá — семь дней скорби и отдыха. Ларри и Дорис неожиданно попросили Ирину остаться с ними, чтобы утешать Сета. Ирина, как и все в семье, прикрепила на грудь лоскут ткани, символ траура.
На седьмой день, закончив принимать соболезнующих, которые приходили в Си-Клифф каждый вечер, семья Беласко вошла в привычный ритм, каждый вернулся к своей жизни. Через месяц после похорон они зажгут свечу в память об Альме, а через год устроят скромную церемонию и разместят на могиле табличку с именем покойницы. К этому времени большинство тех, кто ее знал, будут вспоминать о ней нечасто: Альма продолжит жить в расписанных ею тканях, в упрямой памяти Сета, в сердцах Ирины Басили и Кирстен, которая так и не поймет, куда подевалась хозяйка. Пока длилась шива, Ирина и Сет с нетерпением ждали появления Ичимеи Фукуды, однако прошло шесть дней, а он так и не пришел.
Первое, что сделала Ирина по окончании траурной недели, — она отправилась в Ларк-Хаус за вещами Альмы. От Ганса Фогта она получила разрешение отлучиться на несколько дней, но скоро ей предстояло вернуться к работе. Квартира была в том же состоянии, как и перед отъездом Альмы, потому что Лупита Фариас решила не делать уборку, пока семья не откажется от этого жилья. Немногочисленная мебель, купленная для этих двух комнат, исходя не из декоративных, а утилитарных задач, переходила в Магазин забытых вещей — за исключением кресла персикового цвета, на котором провел свои последние годы кот: Ирина решила подарить его Кэти, потому что знала, как оно ей нравится. Девушка складывала в чемоданы одежду: широкие штаны, льняные рубашки, длинные жилеты из шерсти викуньи, шелковые шарфы — вопрошая себя, кому все это достанется, мечтая стать такой же высокой и сильной, как Альма, чтобы носить ее одежду, быть как она, чтобы красить губы красным и прыскаться ее мужским одеколоном с бергамотом и апельсином. Остальное Ирина уложила в коробки — шофер семьи Беласко заберет их потом. В коробки попали альбомы, содержащие всю жизнь Альмы, документы, несколько книг, мрачный пейзаж Топаза — в общем-то, и все. Ирина поняла, что Альма подготовила свой уход с всегдашней своей серьезностью, отделалась от необязательного, чтобы остаться с самым необходимым, привела в порядок имущество и воспоминания. За неделю шива Ирина успела оплакать хозяйку, но сейчас, завершая ее присутствие в Ларк-Хаус, снова прощалась с нею, как будто еще раз ее хоронила. Девушка тоскливо уселась посреди коробок и чемоданов и открыла сумку, которую Альма всегда брала в свои вылазки; полицейские вытащили ее из разбитого «смарта», а Ирина забрала из больницы. Внутри лежали ее тонкие ночные рубашки, лосьон, кремы, две смены белья и портрет Ичимеи в серебряной рамке. Стекло треснуло. Ирина осторожно вытащила кусочки и достала карточку, прощаясь и с этим таинственным любовником. И тогда ей на колени выпало письмо, которое Альма хранила за фотографией.
