без даты
desacuerdo[109]
мне приставили чью-то голову, как ганеше приставили голову слона
только у ганеши толстый девственный живот, а у меня исколотая неблагообразная задница, к тому же я высох и живу росой, как греческая цикада, сделанная из бессмертного титона
доктор лоренцо сказал, что, если я не начну есть, они прибегнут к убедительным методам
убедительные методы — это внебрачные дети других возможностей? меня же беспокоит несоответствие: отчего в окне я вижу мальтийскую ртутную воду и пляж мелихха, а в клинике все говорят на каталанском? неужели ради меня? правда, на испанском языке лоренцо привкус чили, и это здорово освежает
бедняги, надо сказать им, что я понимаю все языки, даже язык цветов
вьюнок означает покорность, желтая герань — возвращение в трезвый рассудок, ноготки — беспокойство, а тамариск — преступление
сестра винтер больше не приходит, наверное, умерла
умирая, сестры винтер превращаются в цикламены
без даты, вечер
по утрам уже довольно жарко, после полудня появляется дождь, мгновенно и ниоткуда, как возникает ссора, несколько острых взглядов, неловкий жест и — хлынуло! в отеле мне не платят вторую неделю, и не с кем поговорить с тех пор, как в начале апреля уехала фиона, в феврале француз свалился в канаву с железными трубами, в марте йонатан отравился олеандровым дымом, а три дня назад пристрелили профессора и студент с глазами, как серые вербовые почки, заснул в ванной, накачавшись снотворным, ничего себе список необходимых потерь! sie haben alle mude munde — жаль, что я не мастер писать детективные истории, да тут и писать нечего — нет ни убийцы, ни мотива, одни сгущенные обстоятельства и разбавленные недоразумения, правда, следователь аккройд так не думает, полицейские продержали нас с хозяином целое утро в участке, теперь хозяин смотрит на меня косо и на днях окончательно выгонит
без даты
лысый доктор лоренцо в прошлой жизни звался отец долан
вы такой выдумщик, ниньо, говорит он, склоняя продолговатую голову к плечу, руки его ласково перебирают друг друга, как будто нащупывают невидимую линейку, чтобы — раз! раз! — треснуть меня по запястью, взметнув рукава сутаны: я по лииу вижу, что ты плут![110]
наш мальчик cambia de opini у n сото de camisa[111], у него семь пятниц на неделе, говорит лоренцо, запуская пальцы в еле заметную бороду, он взялся ее отращивать и чувствует себя неуверенно, борода выдает грязно-русый оттенок его волос и их слабость наперекор лысине, блестяще утверждающей virilidad и sabiduria[112]
это у меня-то семь пятниц на неделе? да у меня вечер субботы с тысяча девятьсот восемьдесят пятого года
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ
26 апреля
Даже не знаю, с чего начать, бррр… чернила в ручке замерзают от ужаса.
Они все умерли! Все.
Теперь совершенно очевидно, что умерли все, кто заходил в этот самый кенотаф, и со вчерашней ночи это слово мне отвратительно. Как и слово артефакт.
Но попробую записать все-таки. А то завтра в голове все перепутается и переменится. Аккройд только что привез меня домой из больницы и велел ложиться спать, но я не могу, меня всю колотит, как будто я сижу в коридоре у дантиста и слышу омерзительный сверлящий звук и стоны, доносящиеся из-за двери.
Когда я пришла к нему, к профессору Форжу, было уже восемь, но он не удивился и впустил меня в номер, где повсюду стояли пепельницы, даже в ванной — он курит на ходу, а не так, как Вероника. Та курит не иначе, как забравшись с ногами в кресло, с сигаретой непременно наотлет, как же я по ней соскучилась, по дурочке, просто нет сил.
Профессор посадил меня на диван, а сам сел на стул верхом, положив подбородок на руки, а руки на спинку стула. На нем был синий вязаный свитер, надетый на голое тело, и выгоревшие голубые джинсы.
Не знаю почему, но мне хочется записать все подробно. Может, потому, что это последние слова о двух людях с континента, которые еще позавчера мне были безразличны, а теперь я по ним ужасно скучаю.
И потом — кроме меня, никто о них ничего не скажет, потому что я одна знаю и понимаю все. Ну или почти все.
Я задавала профессору свои вопросы — записала их в блокноте, чтобы не забыть, — а он разглядывал меня молча, как будто впервые увидел, и, что самое ужасное, смотрел мне на грудь, а ведь он такой старый. При этом у него как-то странно дергались усы. Пришлось делать вид, что я не замечаю. Ведь на этот раз не он у меня в кабинете, а я у него в спальне.
Я спросила: видит ли он связь между рукописью и смертью троих людей, в том числе его собственной невесты? Он сказал, что нет и что эта тема его утомляет.
Я думаю! Смерть вообще крайне утомительная штука.
Я спросила: откуда взялись артефакты — тьфу, мерзкое слово! — у погибших Лева и Йорка и куда тогда делись все остальные? Он сказал, что об остальных ему ничего не известно.
— Я уже сообщал полиции, — сказал он с заметным раздражением, — что, разбирая архивы, наткнулся на рукопись, в которой сообщается точное местоположение захоронения, имеющего непосредственное отношение к средневековой алхимической практике, за все остальное несет ответственность экспедиция, к которой я не имею никакого отношения. Так и запишите в вашем девичьем блокнотике!
М-да. Вот бы мне научиться излагать свои мысли подобным образом!
Я спросила, известно ли ему, что доктора Расселл и Густава 3. связывают внеслужебные отношения? Он усмехнулся: женщины после тридцати трех становятся гусынями и желают иметь дело с гусятами!
Я спросила: как вышло, что в жизни всех троих — Надьи, француза и австрийца — происходили серьезные позитивные изменения, но как бы с опозданием, без толку, после смерти, когда они не могли уже этим насладиться?
— Изменения в жизни после смерти? — усмехнулся профессор, подкладывая мне странного коричневого сахару. — Вы что же это, Блаватскую на ночь читаете? Посмотреть в интернете про Блаватскую. Потом он звонил в рум-сервис, чтобы нам принесли чаю с лимоном, я выпила чаю и сняла жакет, шнурок с медальоном выбился из-под майки, я стала его заправлять обратно, почему-то ужасно покраснела, я всегда чувствую, когда краснею… и тут он спросил меня про Штуку, прямо так и спросил: зачем вы это взяли? Отпираться было бесполезно. Он ведь не спросил, где вы это взяли или — что это за амулетик у вас на шнурочке, дайте потрогать… он спросил таким голосом, как будто мы с ним вместе это нашли, только он удержался и не стибрил, а я не удержалась.
Я сказала, что с ума схожу по таким Штукам. И что эта — лучшая в моей коллекции, обычно я меняю украшения каждый день, а эту уже сто лет не снимала.
— Неудобно же спать с деревяшкой на шнурке? — удивился профессор. — Почему вы ее на ночь не снимаете? Я вот снимаю свою цепочку и кладу рядом с кроватью, — и он показал мне тонкую золотую нитку с крестиком.
Не стану же я ему объяснять, что завязала кожаный шнурок так крепко, что развязать не могу. А если разрезать ножницами, то считай — пропало. Придется искать новый, а это уже будет не то, мне именно такой — черный и шероховатый — нужен, я его в лавке у старьевщика нашла во Флориане.
Потом мы пили чай с имбирным печеньем, потом — немного коньяку, он мне рассказывая всякие смешные вещи про археологов.
Например, как итальянцы — университет Падуи — занимались раскопками на Крите и раскопали целую статую Геры. Это жена Зевса… и сестра, между прочим, тоже. Набежала куча народу, телевидение, люди из посольства, стали поднимать статую, чтобы перенести в музей, а главный археолог — наглый и стремительный — говорит: погодите, постойте! Я еще раз сфотографирую! Статуя зависла в воздухе, закачалась, тросы натянулись и лопнули. Гера упала на землю и разбилась на тысячу кусков.
Так вот — этому археологу несчастному запретили даже ступать на критскую землю теперь. И про него во всех учебниках напишут, про это постойте! погодите!
— А вам не кажется, что про вас тоже напишут? — спросила я профессора, я вдруг на него ужасно разозлилась. К тому же у меня жутко разболелась голова. — Ваша затея выглядит еще хуже, там хоть статуя разбилась, а у вас троих похоронили. Бедная доктор Расселл, оттого она и уехала так быстро, чтобы пресса не начала копаться в подробностях, верно? Вы-то вернетесь в свой Лондон и забудете, а ей еще долго отдуваться… А ведь это вы украли вещи из Гипогеума, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Покажите мне остальные Штуки! Без протокола. Я никому не скажу.
Вот тут-то все и началось.
Точнее — все кончилось. Перед глазами у меня завертелось, комната поехала в одну сторону, профессор Форж — в другую… С этого места я ничего не помню! Потом была сразу двадцать вторая серия и утро — меня разбудил Аккройд, отшлепав своей мягкой влажной ладонью по щекам.
