– Вы меня убедили, Иван Иванович, согласен.
– На что согласен?
– Прокрадусь незаметно, пока Жакин спит, заберу триста рублей.
Иван Иванович кликнул подручных. Вбежали двое громил, подняли Егорку вместе со стулом и отволокли в подсобку. Здесь было тем удобно, что никакой мебели, стены в клеящихся обоях и на полу линолеум. Сперва Егорку избивали двое, потом к ним добавились еще трое, и в подсобке стало не развернуться. Били кулаками, железными прутами, каблуками, каучуковыми дубинками, а с опозданием подоспевший Микрон решил, что непременно размозжит гадюке голову оцинкованной кастрюлей, но его остановили. Старший, кто руководил экзекуцией, раздраженно заметил: "Не ведено пока мочить, или ты без понятия?"
– Он мне ногу прострелил, ногу прострелил, сучара! – завопил Микрон, но товарищи вытолкали его из подсобки вместе с красивой двуручной кастрюлей и тем самым спасли Егорке жизнь.
Впрочем, метелили его как-то без азарта. Когда он по-настоящему вырубился, отвязали от стула, облили ушатом ледяной воды, прислонили к стене, и кто-то сердобольный сунул ему в зубы зажженную сигарету, правда, горящим концом. Егорка ее тут же выплюнул.
Старший, видно, справедливый и аккуратный мужик, попенял:
– Чего ты, паренек, кобенишься зря? Все равно тебя Спиркин сломает. Нам только лишние труды. Отдай, чего просит, и дело с концом.
Егорка ответил с обидой: "Я отдаю, он сам не берет".
Но, может, почудилось, что сказал: к тому времени он превратился в сплошной кровоточащий рубец, и слова не просачивались сквозь разбитую гортань.
Немного отдохнув, бойцы снова принялись отрабатывать рукопашные приемчики, то ставя Егорку на ноги, то сшибая на пол, как резиновую чушку, и в конце концов, после какого-то изощренного удара кастетом в живот, его оробевшая душа взметнулась так высоко, или, напротив, запряталась в сокровенный кровяной сосудик так глубоко, что больше не отзывалась на внешние сигналы.
…Ожил впотьмах на кровати – рядом лежала Ирина.
Еще прежде, чем произвести ревизию в организме, он угадал, что это она. Теплый, знакомый запах земляничного мыла проник ему в ноздри. В отдалении (в первую секунду показалось, за километр) светился желтый ночник, как око волка, устремленное на добычу. Укрыты они были одним худым шерстяным одеяльцем, под головой, вместо подушки, свернутый ватник. Через несколько мгновений он осознал, что остался живой, что сейчас ночь и что все не так уж худо, как вначале.
– Чего ты добился? – сказала Ирина. – Гордец несчастный!
– Ты разве не спишь?
Ирина лежала к нему боком, подперев голову кулачком. Он видел, что это она, но как бы не вполне этому верил.
– Завтра тебя убьют. И меня тоже, – сообщила она, как о незначительной подробности.
– Тебя-то за что?
– За все хорошее.
– И что предлагаешь?
– Ничего.
Ответ поразил его своей безнадежностью и какой-то глубокой искренностью. Она это все-таки или не она?
Вздохнув, он пошевелился. Внешне это никак не проявилось. Волевым усилием он послал импульс от пяток к коленям, потом к животу – и выше, выше, до самой макушки. Тело чувствовало боль: маленькая, но радость.
– Жакин живой? – спросил он.
– В лес ушел. Гирей предупредил… Зря ты плохо обо мне подумал, Егорка.
– Правда'?
– Я вас не сдавала. Я к вам привыкла, хоть вы и чудики. Мне тебя жальче, чем себя. Ты ведь по возрасту совсем мальчик, жить бы и жить.
Егорке не хотелось с ней разговаривать и не хотелось, чтобы она лежала рядом. От ее вечного заунывного вранья его замутило. Если бы она их не сдала, то ушла бы вместе с Жакиным. Но она не ушла.
– Большой десант высадился?
– Человек десять, не меньше. Все самые отпетые. Из Спиркиной дружины. Покажи, где болит?
Егорка закряхтел и начал подниматься.
– Ты чего? – испугалась она.
– Чего, чего… Помочиться надо. Сколько можно терпеть?
Покачался и встал, хотя было очень худо. Словно вылез из-под чугунного пресса. Но больших повреждений не обнаружил. Ноги, руки двигаются, коленки скрипят, в спине что-то сомнительно похрустывает, глаза не смотрят, а в остальном терпимо. Могло быть значительно хуже. После сильных побоев всегда остается некая общая отечность в организме, это нормально.
Ирина поддерживала его за бок.
– Обопрись на меня, милый, обопрись.
– Где горшок?
– Нету горшка, милый, нету. Может, попробуешь в бутылочку? Вон на окне стоит.
– Не надо смеяться над чужой бедой, – заметил Егорка.
Доковылял до двери. Ирина постучала в нее сжатыми пальцами, каким-то условным стуком. Опять себя выдала.
Но это все уже не важно.
Отворил дверь, пощелкав замком, здоровенный детина монголоидной внешности: раскосые глаза, высокие скулы и черный волос на затылке в пучке.
– Чего надо?
Егорка объяснил свою нужду. Детина узким, освещенным коридором проводил его до уборной. Ирина хотела нырнуть за Егоркой следом, но он успел защелкнуть дверь на собачку. У него сначала ничего не получалось, а когда получилось, пошла черная кровь. Значит, почки отбили.
Рядом с унитазом – умывальник, кран с проржавевшей ручкой. Вода потекла желтоватая, розоватая, будто тоже с кровцой. Егорка умылся, причесался пятерней, привел себя в порядок.
Ирина прикуривала от зажигалки монгола, когда он вышел из туалета. Как-то испуганно на него поглядела – не на монгола, а на Егорку.
– Служивый, когда хозяина увидишь?
– Чего надо?
– Передай, у меня есть предложение.
Детина важно кивнул. В коридор выходило три двери, вокруг тишина и покой. У Егорки хватило бы сил завалить монгола и уйти, но он не видел в этом смысла.
Вернулись в комнату. Егорка улегся на кровать, как был – в брюках и рубашке, Ирина уселась в ногах. Озабоченно спросила:
– Как ты?
– Дай докурю.
Отдала сигарету, и он затянулся с удовольствием. Голова больше не кружилась.
Ирина подвинулась ближе.
– Чего решил, Егорушка? Отдашь клад?
– Куда денешься. Придется отдать. Может, отпустят.
Прилегла, привалилась грудью, возбужденно зашептала:
– Обязательно отпустят, милый. Я Спиркина знаю, он не зверь. Ему главное свое получить. Тут он прет, как танк. А когда получит, сразу успокаивается.
– Дорогу бы найти.
– Я помогу. Я же помню, как мы ходили.
– Давай поспим, Ир.
– А не хочешь?..
– Ты что, с ума сошла? У меня ни одна жилка не работает.
– Если потихоньку, то ничего. Лекарство верное, от всех болезней.
– Угомонись, озорница.
Уснул мгновенно и крепко, как в прорубь провалился. Очнулся, Ирина трясла за плечо:
– Проснись, милый, проснись! За тобой пришли…
* * *
Спиркин на сей раз угостил его кофе, сигаретой и налил в тонкую хрустальную рюмку коньяка из пузатой бутылки. Растроганный, Егорка униженно благодарил. У него шея скрипела, когда кланялся.
– Хочется тебе верить, – сказал Спиркин, почесывая щеку. – Рад, что вовремя спохватился. Помяли тебя мои хлопцы изрядно, вижу, но ты на них зла не держи. Люди подневольные, наемные.
– Вот этот, по кличке Микрон, вообще какой-то неуправляемый.
– Да уж, не позавидуешь его жене… Но мы его удержим в рамках. Главное, сам больше не крути.
– Жакин не помешает?
– Это мои проблемы. Об этом не думай. Старый подонок в нору забился, скоро мои ребята его оттуда выкурят.
– Хорошо бы, – усомнился Егорка. – А то ведь он тоже на расправу скорый.
Спиркин поморщился, поднес к бледным губам рюмку, понюхал, но не выпил.
– Хватит об этом. Питон – одиночка, беглец. Сейчас играют только командой. За ним никто не стоит. Его время сдохнуть.
– Может, обождать, пока его отловите?
Спиркин пропустил его замечание мимо ушей.
– Сегодня отлежишься, врача дам. Завтра с утречка двинем. Сколько до места добираться?
– Нормальным ходом – день, от силы – три… – Егорка отхлебнул кофе, откусил булку с маслом, – Иван Иванович, все же хотелось бы с вашей стороны иметь какие-нибудь гарантии.
– Ты о чем?
– Как же… Я вас отведу к тайнику, а потом? Зачем я вам потом нужен? Ну и, естественно…
Спиркин уставился на него тяжелым взглядом, но внезапно просветлел, заулыбался.
– Правильно мыслишь, молодец. Жестокий век, беспредел. Только гарантий, какие ты просишь, у меня нету.
Кроме честного слова бизнесмена. Это весомо, Егор. Объясняю популярно. Кидают обычно друг дружку те, что плавают в рублевой зоне, что не скакнули на международные линии. Эти – да, мелочь голопузая, отца с матерью продадут за лишний лимон. Но кто перешел в высшую лигу, а я в ней уже года три, тот играет честно.
Догадываешься почему?
