Кто-то подошёл к двери. Старухи отпрянули, тётушка Ленио снова вскарабкалась на кровать покойницы и начала голосить, стуча себя в перси: «…и тёмно-красные гвоздики вокруг твоей груди…»
Вошёл Зорба, он посмотрел на умиротворённую, пожелтевшую, покрытую мухами усопшую со скрещенными руками и маленькой бархатной ленточкой вокруг шеи. «Частичка земли, - подумал он, - чувствовавшая голод; она смеялась, обнимала. Ком грязи, который плакал. А теперь? Какого чёрта мы являемся на землю, и какой дьявол уносит нас».
И он, плюнув, сел.
Снаружи, во дворе, молодёжь уже собралась танцевать. Пришёл искусный лирник Фанурио. Отодвинули стол, бидоны с керосином, лохань, корзину для белья и, освободив место, начали танцы.
Стали подходить известные в округе сельчане: дядюшка Анагности со своей длинной, крючковатой тростью, в широкой белой рубашке; Кондоманолио, неопрятный, приземистый; учитель со своей большой медной чернильницей, привешенной к поясу, и зелёной ручкой за ухом. Старого Маврандони здесь не было, он, будучи вне закона, скрывался.
- Рад встретиться с вами, дети мои! - произнёс дядюшка Анагности, поднимая руку. - Рад, что вы веселитесь! Ешьте и пейте, да благословит вас Господь! Но не кричите. Этого делать нельзя. Смерть слышит, она, знаете ли, всё слышит. Кондоманолио стал объяснять:
- Мы пришли, чтобы описать имущество умершей и затем разделить его между бедными нашей деревни. Вы досыта поели и выпили, хватит с вас этого! И не вздумайте нагружать мешки, несчастные, иначе… посмотрите-ка сюда!
Он угрожающе помахал в воздухе дубиной.
Позади сельской знати появилось с десяток женщин, растрёпанных, босых, в лохмотьях. Каждая держала в руках пустой мешок, а за спиной корзину.
Они шли крадучись, не говоря ни слова. Старый Анагности обернулся и, увидев их, разразился бранью:
- Эй! Чумазые, назад! Что? Вы уже пришли брать приступом? Мы сейчас перепишем каждую вещь, потом, соблюдая порядок
и справедливость, всё разделят между бедными. Назад, вам говорят! Учитель отцепил от пояса медную чернильницу, развернул большой лист бумаги и направился к маленькой лавочке, чтобы начать опись.
Тут послышался страшный шум - будто стучали по жестяным банкам; посыпались катушки, звенели разбитые чашки. А в кухне бренчали кастрюлями, тарелками и вилками.
Старый Кондоманолио рванулся, размахивая своей дубинкой. Но откуда начинать? Старухи, мужчины, дети, как ветер, проносились сквозь двери, прыгали из окон, через изгородь, падали с террасы, каждый уносил то, чем ему удалось поживиться: сковородки, кастрюли, матрасы, кроликов… Кое-кто снял с петель двери и окна и тащил их на спинах. Сам Мимито унёс пару лодочек покойницы, перекинув их за шею - казалось, мадам Гортензия удалялась верхом на его плечах и видны были только туфли…
Учитель нахмурил брови, прицепил чернильницу к своему поясу, сложил чистую бумагу, и, не сказав ни слова, с видом оскорблённого достоинства переступил порог и был таков.
Бедный дядюшка Анагности усовещал, умолял, грозил своей палкой:
- Какой стыд, поглядите, какой позор, смерть слышит вас!
- Может, мне сбегать позвать попа? - спросил Мимито.
- Какого попа? Идиот несчастный! - зло сказал Кондоманолио. - Это же была француженка, ты что, не видел, как она крестилась? Эта отлучённая крестилась четырьмя пальцами! Давайте-ка быстро зароем её в землю, пока она не начала вонять и отравлять деревню!
- Её уже черви начали есть, клянусь вам, ну, держитесь! - сказал, крестясь, Мимито.
Старик Анагности наклонил свою благородную голову знатного деревенского господина:
- Тебе, дуралею, это кажется странным? На самом деле человек полон червей с самого рождения, но их не видно. Однако лишь только начинается тление, они вылезают из всех пор - совершенно белые, как те, что в сыре! Появившиеся первые звёзды остались висеть в воздухе, вздрагивая наподобие серебряных колокольчиков. Они звенели всю ночь.
Зорба снял с крючка висевшую над кроватью умершей клетку с попугаем. Осиротевшая птица в ужасе забилась в угол. Она смотрела во все глаза и не могла ничего понять, затем сунула голову под крыло и съёжилась.
Потом попугай расправил оперение и захотел что-то сказать, но Зорба протянул к нему руку.
- Помолчи, - прошептал он ласковым голосом, - помолчи, идём со мной. Зорба наклонился и посмотрел на покойницу. Он смотрел долго, горло его сжалось. Хотел было поцеловать её, но сдержался.
- Пошли, Господь с тобой! - прошептал он. Старый грек взял клетку и вышел во двор. Заметив меня, он подошёл.
- Пойдём-ка отсюда… - тихо сказал он, взяв меня за руку.
Зорба казался спокойным, хотя губы его дрожали.
- Все мы пройдём по этому пути… - сказал я, пытаясь утешить его.
- Хорошее утешение! - присвистнул он ехидно. - Пошли отсюда.
- Подожди, сейчас её унесут. Надо посмотреть… Ты сможешь выдержать это?
- Я продержусь, - ответил он сдавленным голосом. Зорба поставил клетку на землю и сложил руки. Из комнаты покойницы вышли с обнажёнными головами дядюшка Анагности и Кондоманолио, они перекрестились. За ними шли четыре танцора с апрельскими розами за ушами, весёлые, полупьяные, они несли дверь, на которой лежала умершая. Потом следовали лирник со своим инструментом, с десяток захмелевших мужчин, всё ещё что-то жующих, и пять или шесть женщин, каждая из которых несла кастрюлю или стул. Мимито шёл последним, с дырявыми лодочками, висевшими у него на шее.
- Убийцы! Убийцы! Убийцы! – смеясь, выкрикивал он. Дул тёплый, влажный ветер, и море сердилось. Лирник поднял свой смычок - в тёплом ночном воздухе раздался свежий, радостный и ироничный голос: «Почему, солнце моё, ты так поторопилась исчезнуть?..»
- Пошли, - сказал Зорба, - всё кончено…
24
Мы молча шли по узеньким улочкам деревни. Неосвещённые дома казались чёрными пятнами. Где-то в стороне лаяла собака, тяжело вздыхал вол. Ветер издалека доносил радостную мелодию лиры, звеневшую наподобие игривого ручья.
- Зорба, - сказал я, пытаясь прервать тягостное молчание, - что это за ветер? Южный?
Но старый грек вышагивал впереди, держа клетку с попугаем вроде фонаря, и молчал. Как только мы пришли на наш пляж, он обернулся.
- Ты голоден, хозяин? - спросил он.
- Нет, мне не хочется есть, Зорба.
- Ты хочешь спать?
- Нет.
- И я не хочу. Посидим немного на гальке. Мне нужно у тебя кое-что спросить.
Оба мы устали, но нам не спалось. Мы не хотели утратить остроту трагедийного ощущения этого дня. Сон казался нам трусливым бегством в минуту опасности. Мы уселись на берегу моря. Зорба поставил клетку между колен и долго молчал. Какое-то тревожащее воображение созвездие появилось позади горы, будто многоглавое чудовище с хвостом в виде спирали. Время от времени одна из звёзд отделялась и падала.
Зорба с восторгом смотрел на небо, он даже раскрыл рот, словно впервые его увидел.
- Интересно, что происходит там, наверху? - проговорил он.
Минуту спустя он решился и заговорил. Голос его торжественно и взволнованно зазвучал в ночи:
- Хозяин, можешь ли ты мне сказать, - произнёс он, - что означают все эти вещи? Кто же их сотворил? Зачем их сделали? А главное, - голос Зорбы задрожал от гнева и ужаса, - почему наступает смерть?
- Я не знаю, Зорба! - ответил я, устыдясь, будто меня спрашивали о чём-то самом простом, самом необходимом, а я был не в состоянии объяснить.
- Ты и не знаешь? - удивился Зорба, глаза его округлились точно так же, как прошлой ночью, когда я признался, что не умею танцевать. Какое-то мгновение он сохранял молчание, затем вдруг разразился:
- Тогда к чему все эти грязные книги, которые ты читаешь, а? Зачем ты их читаешь? И если они не говорят об этом, тогда о чём там рассказ?
- Они говорят о растерянности человека, который не может объяснить то, о чём ты спрашиваешь, Зорба.
- Плевать мне на его растерянность! - крикнул он, с раздражением топая ногой.
Попугай от этих криков внезапно подпрыгнул:
- Канаваро! Канаваро! - закричал он, будто звал на помощь.
- Заткнись ты! - сказал Зорба, стукнув кулаком по клетке.
Он повернулся ко мне:
- Я хочу, чтобы ты мне сказал, откуда все приходят и куда идут. Столько лет ты изнуряешь себя этой тарабарщиной. Что ж за сироп ты сумел выжать из двух-трёх тысяч килограммов бумаги? Столько тоски было в его голосе, что у меня оборвалось дыхание. Эх! Как мне хотелось ответить ему!
Я был глубоко убеждён, что самые высокие вершины человеческого духа не Знание, Добродетель, Доброта и Успех. Это что-то большее, фатальное и безнадёжное вроде священного Ужаса.
- Ты не отвечаешь? - с беспокойством спросил Зорба.
Я попытался объяснить своему товарищу:
- Мы - маленькие червячки, Зорба, самые маленькие червячки на маленьком листочке огромного дерева. Маленький листок - наша земля, другие листья - это звёзды, которые движутся в ночи. Мы бродим по нашему маленькому листку и с беспокойством его исследуем: нюхаем - хорошо или плохо пахнет; пробуем на вкус, если он оказывается съедобным. Мы ударяем по нему - он отзывается, как живое существо.
