DA. Из письма Толика. О слезах
<…> невольно задумываешься о том, как хорошо и просто было раньше, когда каждая твоя слезинка вызывалась явственными телесными причинами: или папа вытянет кнутовищем за двойку, или мама поставит на колени за оторванный рукав, или ты, не вписавшись на велосипеде в поворот, разобьёшь себе локти об асфальт. Или слёзы голода поздним вечером, когда холодильник за замке, и нет ничего, кроме пресных овощей, сыра и кислых яблок. Помните? Дальше – сложнее. Слёзы теряют связь с физикой, и тем труднее их удержать. Не проходишь по конкурсу из-за свиного аттестата, не берут на работу из-за бородавок на руках, невесты бегут из-под венца из-за впалой груди и незнания языков, посольства отказывают в визах из-за грязи в сгибах паспорта. И стали бы мы преодолевать, если бы знали дальнейшее? Годы идут, и причины для слёз становятся всё пустяковее: жена избегает ласки, дочки обзываются старым бараном, хулиганы разбивают зеркало заднего вида… Казалось бы, сколь смехотворно! Но рыдания рвутся из глубин всё безудержнее. И время летит, летит. Вот уже плачешь из-за каких-то птичек, из-за каких-то дурацких котяток, из-за стишков и песенок. И вот уж и птичек не нужно – ты плачешь и плачешь, и вроде бы всё хорошо – но подвываешь и всхлипываешь, и никому тебя не остановить… Как невыносимо грустно! Скажите, братики, так ли у вас? Мы же похожи? <…>
DB. Истории безоблачного детства. О страданиях
Когда папы не было дома, а у нас с братиками вызревали неразрешимые вопросы, мы поднимались в светлицу и подступались к маме.
– Маменька, а почему в нашем городе все такие счастливые и довольные жизнью? Где возвышенные страдания, где гордые борения?
– Ах, детоньки вы мои. Водились у нас раньше страдальцы, а как же. Водились, да повывелись, – мама говорила медленно, нарочито напевно, по-былинному, а коса у неё была толстая-толстая, золотая.
– Ах, маменька, расскажи! Отчего они повывелись?
– Отчего не рассказать? И расскажу. Слушайте, детоньки мои милые. Давным-давно-предавно водилось у нас в городе много-премного страдальцев: у кого болезни да хвори, у кого любовь неразделённая, у кого золота недостача, а у кого и настоящая вселенская скорбь. Плакали они, горевали, и мольбы горячие возносили. А один из них, самый несчастный, проснулся однажды с истиною с сердце. Собрал он всех страждущих и так сказал: «Невыносима юдоль скорби, сил больше нет смерти и райских блаженств дожидаться! Довольно медлить! Убьёмся, братья и сестры!» «Да, да!» – закричали все. Но он велел им погодить: «Погодите! Руки на себя наложить – страшный грех. Сделаем, братья и сестры, хитроумно: пусть меня утопит кто-нибудь из вас, и я, невинно погубленный, вознесуся прямо в кущи! А злодей, значит, пусть покается потом, и простится ему. А потом, значит, пусть его следующий убьёт, и тоже покается. Уразумели? Топите меня теперь!» И утопили его, и отлетела душа. Покаялись люди примерно, и друг за друга принялись. И отлетала душа за душою в синее небо. Вот так и повывелись все наши страдальцы, всего за неделю. Только один остался, последний, которого уже некому топить было – никого, кроме счастливых людей, не осталось. Так и маялся он до самой старости, горемыка...
– И что же, маменька, они все правда попали в рай?
– Ах, детоньки, сие есть тайна великая, никому не известная. Вот когда помрём сами, тогда и узнаем.
– А скоро ли мы помрём, маменька?
– Ох и не скоро ещё, детоньки! Да и куда торопиться, сладка ведь жизнь у нас?
– Чистый мёд, маменька!
DC. Побег и скитания. В ветвях
«Автомобили далеко превосходят своих владельцев: взгляните на изящные, стремительные линии современных седанов и на сидящих внутри людей, с серой кожей, с вислыми щеками, с запахом желудка. Однажды увидев это, уже не видишь ничего неподобающего в пресловутых инспекторских взятках: представьте ловца жемчуга, раскрывающего ракушку и обнаруживающего внутри не нежно-молочный шарик, а затвердевший кусочек кала». Так раздумывал я, прогуливаясь вдоль плывущего в багряной вечерней пыли транспортного кольца. Я чувствовал, что выслежен, и уже не таился. Я лакомился вялеными бананами из пластиковой упаковки, и пальцы мои были сладкими и липкими, как в младенчестве. Перед очередной запутанной дорожной развязкой тротуар обрывался, и мне ничего не оставалось, как подняться по кочковатой насыпи вверх, к лесопарку. Хрупкие яблони, суковатые груши, стройные кедры, разлапистые пихты, серые слоистые платаны – всего здесь было в достатке, и всё это было не то. Мне нужен дуб, понял я, только могучий толстовский дуб, а мои липкие пальцы, мои неровно отросшие ногти помогут мне на него взобраться. Дуб вздымался неподалёку, мощный, кряжистый, со вспученными мускулами волокон, с тысячью безымянных желудей, рассыпанных по снегу. Поставив ногу в развилку массивных нижних комлей, я помедлил минуту, глядя вверх, в ветвистую крону, и полез. Поначалу приходилось то и дело замедляться, выглядывая и просчитывая посильный путь, но понемногу ветви стали тоньше и чаще, и я взбирался непрерывно. Темнело, серость внизу превратилось в черноту, закат тускнел и угасал. Когда передо мной открылся большой просвет в ветвях, я остановился и сел, боязливо свесив ноги и крепко держась за сук. Я видел миллионы городских огней, колеблемых движениями воздуха, полупрозрачные дымы, восходящие из жерл далёкой электростанции, круглую февральскую луну и высокие звёзды. Я понимал, что слезть с дуба уже невозможно, но был спокоен. Да: надо просто упасть, пролететь бестелесно меж ветвей до земли, отряхнуть снег и пойти домой спать. Но я не в силах был прыгнуть, иррациональный инстинкт сковывал меня и вжимал в холодный ствол. Да: надо просто заснуть, и упасть во сне, и проснуться от приземления. Сначала я закрыл глаза и считал барашков, разгоняющихся, толкающихся и плавно перелетающих через плетень, затем бросил и открыл, и считал седаны, скользящие меж мостами, бесшумные в общем шуме, поток, горящий справа красным, слева жёлтым, фары, рисующие яркие шлейфы, феи сновидений.
DD. Истории зрелости и угасания. О жизни с Хулио
Когда мы выросли, наш дом почти всегда пустовал. Толик ездил по командировкам, Колик сидел в тюрьме, Валик отшельничал, мама с папой тоже куда-то подевались, как будто постепенно растаяли. В большом доме было светло и тихо, лишь сквозил летний ветерок и в дали коридоров неслышно проплывала горничная. Мы с Хулио снова были вдвоём, как когда-то. Иногда мы лениво мечтали завести двух белых собачек, похожих на тех, давнишних, но чаще просто лежали в шезлонгах, молча и недвижимо. Нам нравилось, чтобы с самого раннего утра бассейн был наполнен свежей водой, и в нём плавали пионы. Пока солнце вставало за домом, мы пускали кино на западной стене, какие-нибудь старые меланхоличные фильмы, обычно без звука. Днём мы выходили прогуляться по набережным, и тогда Хулио начинал жаловаться, что ему никогда не удаётся выглядеть на все сто: если он надевает свежую рубашку, то забывает обрызгаться одеколоном; если аккуратно бреется, то забывает зашить дырку под карманом брюк; если начищает туфли до блеска, то забывает срезать ногти. Впрочем, порой и я ловил себя на неряшливости – и волосы, торчащие из носа и ушей, и пятна горчицы на рубашке, и оторванные пуговицы. Разве за всем уследишь? После обеда мы расходились по комнатам – Хулио спал, а я делал что-нибудь по хозяйству, например, гладил пиджак. Если Хулио не спалось, он входил и начинал недоумевать глазами. Приходилось объяснять, что да, я глажу пиджак. «Почему?» «Потому что вчера постирал». «Разве пиджаки стирают?» «Да, стирают, когда не желают отдавать в химчистку». «Ты испортишь его», – говорил он. «Пусть, – говорил я. – Зато к нему прикасалась не удушающая волна химикатов, а мой ласковый тёплый утюг». Тогда он усаживался в кресло и заводил разговор. «Занятно было бы, скажем, если б всё, абсолютно всё на свете кто-то открыл». Теперь приходила моя очередь недоумевать, и я даже набирал в грудь воздуха для речи, но он останавливал меня решительным жестом. «День Роберта Смита, открывателя носа и дыхания! День Жюля Портье, изобретателя зрения! Всемирный праздник (выходной) в память Ивана Петрова, обнаружившего существование рук и ног! Ли Ду Го, первопроходца размножения половым путём! Дха Бариндры, основателя первой дружбы!» Ну и бред, думал я, он рехнулся.
DE. Истории зрелости и угасания. Ключ к мужскому естеству
«Не сходить ли нам прогуляться, Ролли? Так, немножко, до гастронома и обратно?» У Хулио безмятежно-вопросительные голубые глаза, отказать им положительно невозможно. По пути к магазину он вертит головой, машет руками и рассматривает встречных женщин. Раскатисто сморкается в снег и хохочет. «Хули, прекрати! Распугал всех красавиц. Ты становишься грубым и непохожим на себя. Что с тобой?» Ещё пуще хохочет: «Послушай сказку, Ролли! Давай рассказывать сказки, как раньше? Постой! Послушай». Мы стали у водосточной трубы, у обледенелого сугроба, руки в карманы.
