Я непроизвольно хихикнул, это надо же, балабола Троцкого обозвать Наполеоном, или, к примеру, Ленина. Наверное господин Терещенко так шутит, или же он просто не понимает того, о чем говорит.
А товарищ Чичерин невозмутимо поднял бровь и с достойной иронией ответил господину бывшему министру, — Михаил Иванович, дорогой, давайте не будем щеголять друг перед другом остроумием. В свою очередь, скажу только, что Тайлераном ни мне, ни вам не быть. А пока, прошу передать нам все текущие дела, и ключи от архивов министерства. А так же шифры для дипломатической переписки.
— А если я откажусь все это вам передавать?! — неожиданно огрызнулся Терещенко.
— В этом случае вы совершите поступок, о котором впоследствии будете жалеть, — спокойно ответил Чичерин.
— Очень сильно, и очень недолго, — добавил я, демонстративно разминая пальцы в спецназовских перчатках, — ровно до конца вашей бренной жизни. У нас есть способы получить от вас нужную информацию, только они сопряжены с некоторыми крайне неприятными процедурами.
Терещенко развел руками, словно показывая, что он сдается под угрозой грубого физического насилия. Ему хотелось до конца доиграть свою роль униженного и оскорбленного интеллигента, которого принуждают оставить штурвал руководителя внешней политики Российской республики какие-то там большевики.
Примерно в таком же духе состоялся разговор с управляющим Министерством иностранных дел действительным тайным советником Анатолием Анатольевичем Нератовым. Тот сразу и без затей обозвал всех нас узурпаторами и хамами, заявив, что признает лишь ту власть, которая будет назначена Учредительным собранием. А власть большевиков он не признает, и дел с нами иметь не желает.
Пришлось господина Нератова взять под стражу и отправить в Таврический дворец, где в подвале уже были приготовлены особые помещения — КПЗ для особо несговорчивых чиновников. Пусть посидят там, подумают. Глядишь, через день-два станут более покладистыми. А если и не станут, так это только их проблема. Мы не толстовцы, и не собираемся отпускать на свободу людей, которые из ненависти к «хамам» будут до конца своей жизни гадить России.
Вместе с Чичериным и штабс-капитаном Якшичем, у которого, оказывается, здесь было множество знакомых, мы прошли по лабиринтам Министерства. С нами было двое моих ребят и десяток красногвардейцев. При обходе мы выставляли посты у помещений, в которых хранились дипломатические документы, шифры и личные дела дипломатов. Я знаю, что многие разведки мира были бы чрезвычайно рады порыться в этих документах.
Служащие министерства поглядывали на нас настороженно, а кое-кто и откровенно враждебно. Я с сочувствием посмотрел на Георгия Васильевича. Ох, и труднехонько ему здесь придется! Но товарищ Чичерин спокойно шагал по коридорам министерства, в котором проработал не один год, здоровался со знакомыми, включая сторожей и архивариусов, и на ходу делал пометки в своем блокноте.
Закончив обход, мы снова поднялись в кабинет министра. Терещенко собрал свои личные вещи, и уже одетый в пальто и котелок сидел на диване, задумчиво глядя в окно.
— Господа-товарищи, — задумчиво сказал миллионер, — на что вы надеетесь? Ведь ваше правительство не признает ни одно государство в мире. Как только страны Антанты добьются победы над Германией и Австро-Венгрией, они сразу же с помощью оружия свергнут вашу власть. И я уверен, что в этом они найдут поддержку в самой России. Вы понимаете, что вы халифы на час?
— Ошибаетесь, господин Терещенко, — покачал я головой, жестко улыбаясь, — мы взяли власть надолго и всерьез. Вы ошибаетесь буквально во всем, начиная со стратегического положения на фронтах, и кончая вашей оценкой настроений русского народа. Я не выдам вам тайны, когда скажу, что правительство большевиков намерено в самое ближайшее время выйти из совершенно ненужной и бесцельной войны. У нас есть надежные средства для того, чтобы объяснить германскому командованию всю пагубность продолжения боевых действий на Восточном фронте. И будьте уверены, они нас послушают, ибо невозможно не прислушаться к силе способной за один раз доставить 5000 пудов бомб в любую точку Германии, или Австро-Венгрии.
Ну, а потом, о какой победе Антанты вы будете говорить, когда германцы стоят в сорока верстах от Парижа. И это при том что половину их сил сковывала русская армия. Скоро на Западном фронте будут все немецкие солдаты, и все увидят новый Седан и осаду Меца. А мы еще поможем изнывающим от блокады немцам продовольствием и сырьем.
Ничего личного, господа, только бизнес. Вы ведь делец, господин Терещенко, и знаете, что в коммерции отсутствует такое понятие, как мораль. Я не возьмусь пророчествовать, но года на два мясорубка на западном фронте еще затянется точно. И в конце ее будет не победа одной из сторон, а совершенно бессмысленнейшее перемирие случившиеся от того что стороны исчерпали все возможности для борьбы. Поверьте, лет десять — пятнадцать, Европе точно будет не до нас.
Я не поручусь за то, что в Австро-Венгрии, Германии, Франции не случатся какие-то свои революции, вызванные разочарованием итогами войны. Пока там будет продолжаться европейская смута, мы будем укреплять Россию, врачевать ее раны, нанесенные войной и бездарным царским и вашим правлением. Пройдет совсем немного времени, и Советская Россия станет одной из величайших держав на планете. Мы позаботимся о том, чтобы она могла сокрушить любого врага, а уровню жизни ее народа будут завидовать рабочие и крестьяне во всем мире. Все будет так, как я говорю, будьте в этом уверены!
По мере того, как Терещенко слушал мою речь, он поочередно, то краснел, то бледнел, потом, когда я закончил, криво нахлобучил на голову котелок и, не прощаясь, выскочил за дверь.
— Эка вы с ним немилосердно, Николай Арсеньевич, — покачал головой товарищ Чичерин, — Человек был так уверен в своей значимости и незаменимости, а вы его носом в грязь. И кстати, что вы там говорили о мире с Германией?
— Об этом, Георгий Васильевич, вы скоро узнаете, — ответил я, — Придет день, и перед вами будут сидеть германские дипломаты, готовые к подписанию мирного договора на условиях сохранения довоенного статус-кво, — я подумал и добавил, — возможно, за исключением Польши. Как конкретно это будет сделано, я вам сейчас сказать не могу. У нас, военных, тоже есть свои секреты.
14 (01) октября 1917 года, 11.00. Петроград. Николаевское инженерное училище (Инженерный замок)
Старший лейтенант ГРУ Бесоев Николай Арсеньевич.
Только-только успели мы разобраться с фрондирующими дипломатами, как мне по рации сообщили еще одну «приятную» весть. Агенты генерала Потапова сообщили ему о том, что началась непонятная возня в юнкерских училищах. Услышав об этом, наш Дед насторожился. Возможность попытки мятежа они заранее обговорили с полковником Бережным перед его отъездом в Могилев. В нашем прошлом на четвертый день после прихода большевиков к власти взбунтовались и попытались совершить контрпереворот юнкера нескольких военных училищ, подстрекаемые неким Комитетом спасения родины и революции. Им удалось захватить телефонную станцию и отключить Смольный, арестовать часть членов Военно-революционного комитета и даже начать разоружение красногвардейцев. Мятеж удалось подавить лишь с помощью броневиков и артиллерии.
И вообще, все это совершенно не вовремя и, как бы беспричинно. Революции в классическом смысле не было, власть была передана полюбовно, а вот контрреволюция, причем в самом ее классическом виде, имеется. Загадка? А отгадка, как учат нас товарищи Шарп и Сорос, непременно находится либо в британском, либо во французском посольстве. Либо в обоих сразу.
Я понял, почему Дед так забеспокоился. В наше время в определенных кругах было принято лить следы по «невинно убиенным злыми красными комиссарами мальчикам-юнкерам». На самом же деле этим «мальчикам» было уже далеко за двадцать, а иногда и за тридцать, и убить их было не так уж просто. Они сами могли кого хочешь прихлопнуть. В военное время, когда большая часть кадровых офицеров была выбита на фронте, для подготовки пополнения командных кадров военные училища были преобразованы в школы прапорщиков. Были среди юнкеров этих школ и юноши бледные со взорами горящими. Но в большинстве своем обучались в бывших военных училищах фронтовые унтер-офицеры, которые после окончания учебы рассчитывали получить офицерские погоны.
Для бывших крестьян, рабочих и мастеровых одинокая звездочка на погонах могла стать путеводной звездой. Ведь табель о рангах никто не пока не отменял, да и чины на войне шли быстро. Поэтому юнкера так болезненно встретили известие о переходе власти к большевикам, поначалу обещавшим распустить армию. Все надежды на карьеру, на возможность вылезти из грязи в князи могли пойти прахом. Потому-то и взбунтовались юнкера в Москве и в Питере в октябре 1917 года в нашей реальности. То же самое могло произойти и сейчас. Если, конечно, не принять решительные меры, и придушить недовольство на корню. Была лишь одна маленькая разница — правительство под председательством Сталина не собиралось делать ничего подобного.
