В июле душевный недуг царя принял снова острые, небывалые размеры. Царские любимцы князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной с дружиной царя сделали ночью нападение на дома многих знатных людей, дьяков, купцов, одним словом, земцев. Наглецы похватали здесь женщин, славившихся красотою, и вывезли их из города. Как только взошло солнце, выехал из своей Александровой слободы и сам царь Иван Васильевич с целым войском опричников. На первом же ночлеге ему представили украденных женщин. Некоторых из них, как пленниц, он взял себе, других уступил сыну, любимцам и дружине. Затем вся эта орда тронулась в путь вокруг Москвы. Оргии сменялись выжиганием окрестных княжеских и боярских усадьб, казнями, избиением скота, поджогами домов. Девушек ради потехи раздевали, заставляли потом ловить кур и стреляли в них, как в мишени. Натешившись вволю, государь приказал развести опозоренных и полуживых женщин по домам, а сам вернулся в Москву.
Легче ему не стало. Это было накануне дня Св. Апостолов Прохора, Никанора, Тимона и Пармена. В день празднования памяти этих святых в Новодевичьем монастыре обыкновенно совершалось торжественное богослужение и бывал крестный ход по широким стенам монастыря. Служил митрополит. Не проспавшиеся после долгих оргий опричники с государем Иваном Васильевичем во главе приехали тоже в монастырь. По окончании службы все тронулись с крестами и иконами из церкви, вошли на стену и пошли в обход. У святых ворот крестный ход обыкновенно останавливался, и здесь читалось Евангелие. Перед началом чтения митрополит обратился к народу, чтобы возгласить:
– Мир всем!
Он заметил, что один из опричников оставался в тафье. Носить этот головной убор, не снимавшийся даже в церкви и введенный в употребление, вероятно, доброзрачными юношами-щеголями, было запрещено еще на соборе 1551 года. Митрополит обратился к царю.
– Государь, – начал он, – разве прилично благочестивому держать агарянский закон, во время чтения Евангелия стоять с покрытою головою?
– Как? Что такое? Кто смел? – закричал в гневе Царь.
– Один из ополчения твоего, из лика сатанинского, – ответил Филипп.
Но опричник уже успел спрятать тафью.
– Кто был в тафье? – крикнул царь, не видя виновного.
– Да ни у кого и не было тафьи! – грубо ответил кто-то из опричников.
– Померещилось владыке, – заметил другой голос.
– Ищет, как бы против твоих верных слуг измену начать, – шептали около царя.
Он вышел из себя от ярости и начал ругаться.
– Лжец! Обманщик! – гремел царский голос при всем народе, и царская рука стучала жезлом о камни. – Я тебя смирю, не станешь ты у меня клеветать!
Царь не стал дальше слушать чтение Евангелия и шумно поспешил с толпой своих клевретов сойти со стены и выехать из монастыря. В его душе клокотала злоба, как никогда, и впервые за последнее время он бесился более всего на то, что у него не хватало смелости прямо убить митрополита. Он сам не знал, что пугало, что удерживало его от крутых мер. Никогда еще не испытывал он ничего подобного и расправлялся без смущения с теми, кого считал виновными. Он ехал среди своих опричников по дороге к Кремлю и угрюмо слушал их изветы и брань против Филиппа. Ему было досадно, что им казалось так легко согнать с митрополии и убить Филиппа, тогда как он придает этому такое важное значение и словно трусит чего-то. Ему бы, кажется, было легче, если бы и они, подобно ему, понимали всю трудность этой борьбы, говорили бы о том, что скажет народ, видели бы в этом убийстве предлог к мятежу. Но ничего этого они не понимали. То, что пугало его скорбную больную душу, им, заурядным убийцам и палачам, казалось, и может быть, не без основания, очень простым и легким: схватить, убить – вот и все. Что могло быть проще и легче? Душевных противоречий и бурь никогда не знали эти дикие, как звери, люди и только удивлялись, почему поблажает царь Филиппу.
Безмолвствуя, царь доехал до своего дворца у Ризположенских ворот и тотчас же приказал позвать своего духовника Евстафия. Этот угодник царя явился, по обыкновению, с низкими поклонами и с зорким наблюдательным взглядом хитрых глаз. Он лучше, чем кто-нибудь, знал душу царя, изучил все его движения, выражение его лица, интонацию его голоса. Царь быстро в сильном гневе начал передавать ему происшедшую историю.
– Давно пора кончить с Филиппом, – сказал Евстафий, качая головою.
– Без тебя знаю, – ответил отрывисто царь Иван Васильевич, недовольный, что и тут он услыхал то, что знал и сам, но чего не решался сделать. – Злодеем зовет всенародно, ну и завопиют все, что злодей и точно государь. Вся земщина возопиет, что святого владыку за правду согнали с митрополии да замучили. У него милостивцев много, что его руку держат.
Евстафий чутко уловил злобную иронию в словах царя и переменил тон.
– Правда твоя, государь, – согласился он. – Тяжело наказывать невинного, да и не пригоже царю.
Он вздохнул.
– Да делать-то нечего, когда кругом виноват человек. Не след царю невинных казнить, но еще страшнее виновных оставлять без наказания. Дурная трава из поля вон. Одна паршивая овца все стадо портит. А на владыке много грехов лежит. Стоит суд нарядить – по суду его обвинят в мятежах и измене. Не неповинного гневом своим преследуют, а над виновным справедливый суд учинят.
Царь взглянул на него зорко.
– Нешто не допрашивали, не пытали его близких? – спросил он с усмешкой. – Не хуже Васьки Шибанова за изменника господина каждый головой жертвовать рад и тело на раздробление отдать…
– Да улик не здесь искать надо, – проговорил Евстафий. – Подальше заглянуть следует. В Соловках порыться, там всего найдется. Вот бы нарядить туда хотя владыку Пафнутия да еще кое-кого. Опросить всех. С голыми руками таких дел не делают, государь, чтобы неповинного не губить, греха на душу не брать, а улик против владыки много найдется. Чай, все видели, как Сильвестра чествовал да в великом береженье держал. Тоже речи его изменные, поди, слышали…
И, усмехаясь, он закончил свое предложение:
– Владыко требовал правды да справедливости, ну, вот на суде и будут правда и справедливость. Снимут перед земщиной с волка овечью шкуру, тогда все и увидят, Царь ли несправедлив или митрополит мятежник.
Царь засмеялся уже злым, но веселым смехом.
– Оно и так. Правды требовал – правду и окажем, – говорил он, чувствуя, что у него гора свалилась с плеч. – Истины служитель! Увидим, истине ли служит или боярам…
К вечеру он собрал к себе духовных лиц. Одни были отъявленными врагами Филиппа, другие не смели пикнуть против решения царя. Он требовал суда над митрополитом, все согласились. Евстафий предлагал людей для следствия. Остановились на епископе Пафнутии, андроновском архимандрите Феодосии, князе Василии Темкине, дьяке Пивове. Им дали военный конвой и снабдили их деньгами. Следователи отправились в Соловецкий монастырь.
Невообразим был переполох в Соловецком монастыре, когда увидали смиренные монахи прибывших посланцев царя и узнали, с какою целью они приехали. Везде тоскливо перешептывались:
– Да в чем винят-то владыку, отца нашего?
– В чем? Ни в чем не винят, а погубить хотят!
– Да кто же против него слово скажет?
– Может, и сказали бы, если бы было что сказать. А то и говорить-то нечего, кроме добра.
Деньги, ласки, угрозы, бесчеловечные истязания, все было пущено в ход следователями для того, чтобы добыть улики против бывшего соловецкого настоятеля. Но что же могли сказать монахи против великого подвижника? Он был чист и ни в чем неповинен. Старцы соловецкие, давно отвыкнувшие от мирских уловок и происков, не умели выдумывать и лгать и говорили только правду, а говорить правду про Филиппа значило восхвалять его. Большинство же из них так горячо любили своего бывшего настоятеля, что охотно пожертвовали бы за него жизнью, если бы и знали такие ошибки за ним.
Прибывшие из Москвы следователи начинали приходить в отчаяние от неудачи, видя, что застращивания, наказания и пытки не ведут ни к чему. Они толковали между собою, что им делать и как быть. Придумать ничего не могли. Тогда Пафнутий попробовал последнее средство. Он призвал к себе нового соловецкого игумена Паисия.
– На тебя государь возлагает надежду, – заговорил он ласково старику. – Ты хорошо знаешь Филиппа и лучше других можешь сказать о нем правду. Тоже, я думаю, не раз слыхивал, как он здесь с Сильвестром, сосланным благовещенским попом, царя ругал…
И перебивая сам себя, он заметил:
– А государь тебе епископский сан пожаловать хочет. Тоже давно пора тебе из этой глуши выбраться. В Москве на виду будешь.
Паисий вздыхал, не зная, что сказать.
– Дело-то только такое, – продолжал в раздумьи Пафнутий, – либо в епископы попадешь, либо в пытках голову сложишь. Государь доподлинно знает, что тебе многое известно, потому тебя и требует в Москву, а запрешься – не сдобровать. Сам виноват будешь!
