– Да что ты, мать моя, вот чудеса-то! – воскликнула слушательница, крестясь.
К разговаривающим подошла третья женщина и спросила:
– Чего, бабоньки, толкуете? Не о святителе ли нашем?
Женщины осмотрелись кругом и ответили.
– О нем и есть.
– Это про чудо-то? – спросила подошедшая.
– А ты тоже знаешь? – с удивлением спросили они.
– Да кто же не знает? Самому царю доложили его опричники-то, злодеи-то наши. "Чары, говорит, чары сотворил недруг и изменник мой". Да сказывать никому не велел. Медведя приказал посадить голодного к угоднику.
– Ахти! Что ты, мать моя! – воскликнула с ужасом женщина.
Рассказчица успокоила их, шепотом рассказав;
– Сам царь пошел смотреть, хотел увидеть, как съел зверь угодника Божьего. Пришел, а угодник опять на молитве стоит, воздев к небу руки, а медведь свернулся в сторонке и храпит. Царь так и дался диву. "Чары, чары, говорит, творит епископ".
Женщины качали головами и крестились. Эти рассказы уже ходили по всей Москве, передавались из уст в уста. Москва, не решавшаяся ничего сделать для спасения своего владыки, точно вознаградила теперь свою совесть рассказами о его чудесах, признав его уже святым угодником Божиим. Слухи доходили до царя. Он делался все мрачнее и мрачнее и, наконец, велел перевести митрополита в монастырь Николы-старого. Народ тотчас же узнал об этом и по целым дням толпился около монастыря, желая увидать хоть тень в окне келий, где томился владыка.
– Это он, он вон ходит, мученик наш святой! – говорили со слезами на глазах люди, завидев движущуюся за решетчатым окном тень, и радостно крестились.
– Отче святый, помолись за нас грешных! – раздавались набожные голоса. – Помоги нам, угодник Божий, в скорбях наших, прости согрешения наши!
Царь Иван Васильевич в это время расправлялся с близкими к митрополиту лицами. Митрополичьи клирики и митрополичьи боярские дети подвергнуты пыткам и казнены. Целый ряд лиц из фамилии Колычевых подвергся той же участи. Василий, Тимофей, Иоанн, Георгий, Антон Колычевы пали жертвами мстительности несчастного царя, считавшего нужным истребить всю эту семью крамольников. Сам он в болезненном припадке беспощадного гнева снова неистовствовал, разоряя и сжигая дома опальных людей под Москвою.
Прискакав со своими опричниками в один из таких боярских домов с множеством пристроек, с высокой повалушей [43], он нашел здесь кроме других лиц юного Венедикта Борисовича Колычева, самого любимого из всех родных Филиппа. Колычев находился в повалуше. Царь отдал приказ связать всех бывших здесь людей, а Колычева привязали руками и ногами к балке в самом верху повалуши. Затем под дом подкатили бочонки с порохом и подожгли их. Едва успели отскакать на своих конях крамольники, как раздался страшный удар, начался треск рушившегося здания, среди клубов дыма и огненных языков пронеслись в воздухе щепы, балки, доски разрушенного здания. Торжествующие крики опричников огласили воздух. Казалось, что неприятели удачно разрушили крепость врагов. Вся ватага поскакала снова к дому, чтобы увидать поближе муки искалеченных жертв и добить убитых.
– Смотрите, смотрите, – крикнул один из опричников, всматриваясь в пространство. – Что это там за человек?
Он указал на какое-то темное пятно, видневшееся в поле. Все помчались туда. Среди поля сидел юноша, привязанный одной рукой к балке, и молился.
– Да это никак Колычев Венедикт? – сказал кто-то.
– Ого, за ноги, за руки привязали, а он верхом на балке сюда прилетел! Молодец, на хорошем коне проехался!
– Вот они, чары-то Филипповы что значат, – суеверно и трусливо заметил старший Басманов.
– А мы посмотрим, как от меня спасут чары, – проговорил грубо Малюта Скуратов и разом отсек голову молившемуся юноше Колычеву.
Он взял эту голову, из которой еще текла теплая кровь, и повез ее с собою к царю Ивану Васильевичу.
– Вот, государь, колычевская башка, – сказал Малюта Скуратов и швырнул голову к ногам царского коня.
– Чарами митрополита старого чуть не спасся, – шепнул царю с суеверным страхом Басманов. – К балке руками и ногами привязан был, а перенесся невредимым в поле… Правду говорили люди, что старик чародей!
Царь усмехнулся.
– Ну, значит, надо и послать ее к чернецу. Пусть порадуется!
Голову завязали в кожаный мешок и повезли к Филиппу Филипп стоял на молитве, когда загремел засов у его келий и щелкнул замок. Старец обернулся и увидал входящего к нему опричника. Тот насмешливо улыбнулся и подал ему вынутую из мешка голову.
– Вот голова твоего сродника, не помогли ему твои чары, – проговорил он с усмешкой.
Филипп увидал лицо любимого им юноши, с благоговением взял эту окровавленную голову, положил ее перед собою и склонил перед нею колени, тихо творя молитву. Потом он встал и со слезами умиления поцеловал в уста голову юноши, проговорив:
– Блаженны, кого избрал и принял Господь, память их из рода в род.
Он перекрестил голову юноши и безмолвно отдал ее снова опричнику. Тот уже не улыбался, а растерянно сунул свою ужасную ношу в мешок и вышел в смущении из келий. Такого спокойствия, такой покорности воле Божией он не ждал встретить.
Царь бесновался. Спокойствие врага, постоянное стремление народа увидать святителя у окна его келий, неумолкавшие слухи о совершаемых узником чудесах, эта народная канонизация врага царского святым заживо, все выводило его из себя. Несмотря ни на какие угрозы опричников, народная масса, видимо, уж причисляла Филиппа живым к лику святых мучеников и угодников Божиих, просила его заступничества и молитв. Это было что-то беспримерное, и противодействовать этому не было возможности, так как нельзя же было истребить весь народ. Царь приказал увезти бывшего митрополита подальше от Москвы в тверской Отрочь-монастырь.
К Филиппу приставили пристава Степана Кобылина. Выбор был удачен. Это был бессердечный зверь, готовый мучить и тиранить узника.
Был декабрь, но узнику не дали даже сносной теплой одежды. Его потащили в плохих санях, не заботясь даже кормить его. Пристав то и дело издевался над ним и осыпал его ругательствами. Старец едва дышал и уже не думал ни о чем земном, покорно и радостно ожидая близкого часа кончины.
Царь Иван Васильевич, казалось, мог теперь успокоиться: он видел, что вся Москва покорна его воле, что никакие зверства, никакие поругания не выведут ее из покорного оцепенения и не заставят стать на сторону крамольников-бояр. Но одна ли Москва когда-то проявляла строптивость и противилась его воле и воле его предков? Не хотел ли когда-то князь Владимир Андреевич лишить престола его сына? Не уцелел ли дух непокорности в Новгороде и Пскове? Покончить с этими значило покончить со всеми склонными к неповиновению людьми.
Никогда еще не оказывал стольких милостей и такого доверия князю Владимиру Андреевичу царь, как теперь. Он сначала переменил его родовой удел на лучшие города. По-видимому, это была большая милость, но в сущности царь Иван Васильевич рассчитывал на то, что в новом уделе не знали, а значит, и не могли любить князя. Потом царь подарил князю место для дворца в Кремле и вверил ему в Нижнем Новгороде войско для защиты Астрахани. Однако, узнав, что в Костроме покорные царю жители встретили двоюродного его брата с хлебом солью, желая доказать свою преданность всей царской родне, он приказал привезти костромских начальников в Москву и казнил их. Тем не менее к князю Владимиру Андреевичу он продолжал относиться с лаской и так как прошла опасность войны, ласково звал его к себе из Нижнего. Князь Владимир Андреевич двинулся к слободе Александровой с женою и детьми. Он даже и не подозревал, что в это время одним подкупленным по приказу царя поваром сделан уже на него донос: повар, ездивший в Нижний Новгород будто бы за рыбою, купил там отраву и привез ее царю, объявив, что дал ему ее вместе с деньгами князь Владимир Андреевич для отравления царя. Ничего не подозревая, князь Владимир Андреевич приближался к слободе Александровой и остановился в одной из окрестных деревень, Слотине. Он дал знать царю о своем приезде. Вместо ответа в деревню поскакал целый отряд вооруженных опричников. Они окружили деревушку, как неприятельский лагерь, с трубным звуком и гиканьем. Царь был во главе их. Он послал к перепуганному князю Владимиру Андреевичу Василия Грязного и Малюту Скуратова, которые объявили, что царь приехал к князю не как к брату, а как к врагу.
– На жизнь государеву злоумышлял, – кричал всегда радовавшийся всяким казням Малюта Скуратов. – Повара с зельем к государю подослал, да изловили его.
Князь ужаснулся. У него и в помыслах не было ничего такого.
– Христом Богом клянусь, – стал он оправдываться, – и в помышлении не было! Какой повар? О каком зелье толкуешь?
