не быть одиноким. Его одиночество – это тоска по утраченной, несознанной внутренней связи разрозненных единиц со всеединым целым, тоска по братской жизни, давно забытой как действительность, перешедшей в область «недостижимых идеалов», мучительная тревога перед жизнью, оторвавшись от которой человек
противоставляется ей, а не сливается во внутренней гармонии. Жизнь становится чудовищной машиной, которая давит своим неизбежным и безостановочным движением. И робкая мысль в испуге пытается охватить хотя бы один момент совершающегося сразу на всей земле. Человек не чувствует связи с тем, что совершается там. Он одинок, и ему страшно становится; он с испугом прячется от жизни, подавляющей его; он ничтожен, беззащитен и слаб… Он не любит, не плачет, не знает других людей… А жизнь идёт, время бессмысленно и страшно двигается вперёд…
Слепой старик. А вам здесь не страшно?
Первый слепорождённый. Кому?
Слепой старик. Всем вам?
Слепая старуха. Да, страшно.
Молодая слепая. Нам уже давно страшно.
Наступает самый ужасный и самый торжественный момент драмы. Слепые убеждаются, что священник-проводник умер. Напряжение достигает своей высшей точки; дальше ждать становится невозможным. Второй слепорождённый говорит, что нужно идти:
– Всё равно куда! всё равно куда! Я не в силах больше слышать шум моря! Уйдёмте! Уйдёмте!
И вот шаг за шагом подходят слепые к холодному трупу проводника… Шумит где-то вдали море… Какие-то тревожные звуки слышатся в пещере… Руки ощупывают холодный труп… А кругом темно, темно без конца, и из этой темноты грозно смотрит на слепых вечная загадка смерти… От убежища далеко. Спокойствие и счастье потеряно навсегда. Жизнь погибла. Смерть торжествует надо всем…
Третий слепорождённый. Идите ближе ко мне! Где ваши руки? Как холодно стало!
Молодая слепая. О, какие у вас холодные руки!
Третий слепорождённый. Что вы делаете?
Молодая слепая. Я поднесла руки к глазам. Мне показалось, что ко мне сейчас вернётся зрение.
Молодая слепая, ещё недавно видевшая свет, перед безжизненным трупом почувствовала, что вновь что-то шевельнулось в ней, но осталась слепой…
И вот финал. Религия погибла. Проводника не стало. Вера угасла. Что же осталось? – Ничего, кроме безраздельной власти смерти. Она осталась, и только шаги её слышат слепые, а остальное всё молчит.
Молодая слепая. Тише! Слушайте шаги.
Слепая старуха. Ради Бога! Замолчите же хоть на минуту!
Молодая слепая. Всё ближе, ближе! Слушайте, слушайте!
Слепой старик. Это ребенок плачет?
Молодая слепая. Он видит! Он видит! Наверное, он видит что-нибудь, раз он плачет!
Слепая старуха. Шаги приближаются с этой стороны! Слушайте… слушайте…
Слепой старик. Да шаги ли это?
Первый слепорождённый. Может быть, это морские брызги попадают на листья?
Молодая слепая. Нет-нет, это шаги! Шаги… это шаги!
Слепая старуха. Мы сейчас узнаем! Прислушайтесь повнимательнее к шороху листьев!
Молодая слепая. Я слышу шаги! Слышу их почти рядом с нами! Слушайте! Слушайте! Ну, что ты видишь? Что ты видишь?
Слепая старуха. В какую сторону он смотрит?
Молодая слепая. Он всё время следит за шагами! Смотрите! Смотрите! Когда я его нарочно повёртываю, он оборачивается назад, чтобы видеть… Он видит! Видит! Он видит! Должно быть, он видит что-нибудь странное!
Слепая старуха. Поднимите его выше, чтобы он мог видеть!
Молодая слепая. Расступитесь! Расступитесь! Шаги смолкли здесь, около нас!..
Слепая старуха. Они совсем около нас!..
Молодая слепая. Кто вы?..
(Молчание.)
Слепая старуха. Пожалейте нас!
(Молчание.)
Момент за моментом проследили мы драму Метерлинка. Перед нами проходил ряд ярких образов, и теперь грандиозная картина стоит целиком. Она бьёт в самое больное место.
Слепые люди, зачем-то выведенные из убежища, брошенные проводником, в паническом ужасе ползают по земле, натыкаясь и давя друг друга… Мужчины хотят приблизиться к женщинам, но вязнут и задыхаются в безобразной грязи, которая лежит между ними… Одинокие и жалкие, неспособные любить потому, что неспособны видеть, неспособные плакать, потому что слепы, тоскуя по солнце, ищут они чего-то… Но потеряна вера, темно и пусто кругом. Отдавшиеся во власть смерти, полные неизъяснимого ужаса, прислушиваются слепые к жизни, которая медленно и безжалостно, никого не ожидая, ни о ком не сожалея, грозно двигается вперёд мимо них, а впереди – ничего, кроме неизбежного и нелепого гниения под землёй; позади – ничего, кроме чудовищного кладбища, на котором без конца и края лежат Бог весть зачем жившие, Бог весть зачем страдавшие люди. В смятении безумцы кричат: «Мы будем жаловаться!..» Но жаловаться некому, и в ответ грозно подымается хаос, долго спавший и призванный к жизни сынами смерти…401
Смерть, смерть и смерть – вот что красной нитью проходит через все драмы Метерлинка. Мрачная, лицемерно-активная смерть, выражаясь его словами, проникает всюду.
В драме «Непрошеная» он пытается передать то общее настроение, которое давит людей и источником которого является всё то же холодное дыхание смерти, проникающее всюду.
Смерть у Метерлинка – это какое-то существо «мрачно-лицемерно-активное». Оно живёт своей особой жизнью, страшной для людей, для их спокойствия и счастья. Она глухо косит под окном, она врывается в дверь – и дверь словно сковывается, не может закрыться; она стучит по ступеням потайного входа, она тушит свет и, наконец, красной искрой, вихрем врывается в человеческое жилище, где живут люди «там, внутри». Живут они, не видя, что делается за окном, наивно думая, что, кроме их освещённого лампой мирка, ничего не существует… Шьют, разговаривают, едят, пьют чай, устраивают свою семейную жизнь, – а что делается за окном, их не касается. Правда, иногда что-то тревожное повеет на душу; кто-нибудь из живущих «там внутри» подойдёт к окну, посмотрит… Но за окном тёмная ночь так неприветлива… А в комнате светло, как будто «всё ясно»… И гонят прочь тревожные настроения.
Но если живущие «там, внутри» не хотят знать, что делается за окном, из этого не следует, что совершающееся за окном не хочет знать тех, кто живёт внутри! И вот медленно, минута поглощая минуту, двигается на спокойных людей всё тот же ужас, всё та же тайна. С роковой неумолимостью надвигается на людей горе и опять в форме «мрачной лицемерно-активной смерти».
Ужели же и тут не прозреют люди? Ну что испытывает наш интеллигентный, по преимуществу неверующий зрительный зал, когда к освещённому окну, за которым совершается наша повседневная жизнь, медленно, с тихим пением несут труп утопленницы? Ужели никто не чувствует, что за окном каждого так же медленно, так же до ужаса неизбежно, откуда-то приближается к нам «непрошеная», и неужели, видя или чувствуя её у себя за окном, можно по-прежнему относиться ко всем тем мелочам, которые окружают нас, любить их, привязываться к ним, страдать за
