С каждым поворотом на улицах все больше народа, и когда я пересекаю Рио-Джустина, течение толпы сносит меня в сторону, и я двигаюсь вместе с ней, меня подталкивают все быстрее. Я шагаю по тротуару над каналом, на этот раз еще более узкому, чем предыдущий, и мне приходится буквально прижиматься к стене, чтобы меня не спихнули в воду. Усталые ноги ноют от знакомой боли, мне хочется остановиться и передохнуть, но давка тут такая, что я вынужден безостановочно двигаться, став частью рыбьего косяка, идущего на нерест вверх по течению.
Дурак! Какой же я дурак! Я только и знал, что гордиться нашим благополучием, а сам все прозевал!
Что ж, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас.
Да, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас. Канал, как и улица, превратился в сплошное движение. По нему снуют гондолы и баржи, их так много, что удары весел кажутся почти одновременными. Все направляются к востоку — к большому трущобному кварталу близ Арсенала, где живут корабелы, канатчики и парусники. Похоже, что дело идет к драке. Там, на одном из мостов, скоро соберется добрая сотня людей, и они будут драться в кровь, отвоевывая друг у друга каждый сантиметр на середине моста. Проиграв пару дней назад битву на Понте-деи-Пуньи, жители Канареджо пылают жаждой мести и сегодня собираются сражаться на территории противника, а множество преданных венецианцев следуют за ними по пятам, ибо в Венеции вести о драках на мосту разлетаются быстрее, чем бежит вода. Быстрее заразы. И вот я — часть этой пагубы.
А почему бы и нет? Безумие сейчас вполне созвучно моему настроению. В конце концов, даже Коряга признает, что моя госпожа больна. Она подхватила «болезнь куртизанок». Черт побери, ее симптомы теперь более чем ясны. Смех, слышавшийся из ее спальни в те ночи, когда приходил он. Нетерпение в дневные часы, если вечером должен был явиться он. Чрезмерное веселье, а потом внезапный приступ усталости или плохого настроения, с резким переходом от одного состояния к другому. Любовь — второе роковое заболевание для куртизанки, ибо если сифилис разъедает тело, то любовь разрушает разум. И из-за кого? Из-за Витторио Фоскари! Из-за сосунка, жеребенка, щенка, у которого едва молоко на губах обсохло, такого юного, что его и бледная немочь способна пленить. Я помню, как он впервые появился у нас. Его привел старший брат, как приводят в первый раз ученика в школу. Птенец нуждался в помощи, ему исполнилось семнадцать, а он все еще нос боялся оторвать от книг и волновался в присутствии женщин. У моей госпожи хорошая репутация: она славится красотой, честностью и опрятностью. Не соблаговолит ли она сделать доброе дело и лишить этого юношу невинности? В тот вечер, когда он пришел впервые, он был похож на пирожок, который раньше времени вынули из печи. Миловидный, но слишком мягкий, как будто недопеченный, теплый, но еще сыроватый. Я знаю, многие матери держат младших сыновей при себе до последнего. Ведь они и есть то последнее, что еще напоминает им о молодости. Есть, правда, опасность, что подобная забота впоследствии может превратить этих маменькиных сынков в излишне женственных мужчин. Что ж, с Фоскари родителям повезло. Очень скоро стало ясно, что у него нет подобных наклонностей. Он оказался весьма способным учеником, на лету усваивающим уроки прекрасной наставницы.
Толпа уже превратилась в настоящее человеческое море. Должно быть, мы уже приближаемся к мосту, потому что народу столько, что мы почти не движемся, но из боковых улочек вливаются все новые и новые люди. Все кричат и поют — это боевые кличи и песнопения, прославляющие знаменитых борцов. Если бы не праздник, то такой огромной толпище давно бы уже преградили путь городские стражи порядка, так как совершенно ясно, что ответное побоище, затеваемое через столь малый промежуток времени после поражения, непременно должно закончиться яростным насилием. Но этот стихийный беспорядок уличной жизни устраивает правительство. Как и в случае с проституцией, поглощающей лишние воды, большой государственный корабль только выигрывает от всех этих народных забав.
Вот впереди показывается мост, но мне видна лишь масса колышущихся тел. Толпа вынуждена топтаться на месте, потому что дальше — яблоку негде упасть. Если я останусь там, где стою теперь, то не увижу ничего, кроме спины мужчины, стоящего впереди, а зной и давка погубят меня. Я нагибаюсь и выставляю в стороны локти, будто заостренные палки. Пусть руки у меня короткие, зато они находятся на уровне самых уязвимых частей тела рослого мужчины, и орудую я ими очень ловко. Я проталкиваюсь через толпу и оказываюсь почти у края воды. Моя цель — забраться на один из понтонов, которые уже перекрывают канал. Понтоны сооружены из лодок и гондол, связанных между собой, на которые сверху уложены деревянные доски, чтобы оттуда зрелищем могли любоваться граждане побогаче — купцы, правящее воронье, даже кое-кто из духовенства в белых рясах и монахов. Сегодня за вход на понтоны должны запрашивать много, драка будет жестокой, и кое-кто здорово наживется, делая ставки на победителей. Но кошелек, который у меня при себе, принадлежит не только моей госпоже, но и мне, так как Фьямметта Бьянкини трудится не в одиночку, зарабатывая нам на жизнь. Если она способна на легкомысленные траты, то чем я хуже?
Для той первой ночи, когда он к нам явился, его родители выдали нам изрядную сумму денег, чтобы устроить настоящее представление с тонкими винами, беседой, музыкой, ужином, постелью. И все было подано как нельзя лучше. Он никогда не видел существа прекраснее, чем она, и в его глазах светилось отражение этой всемогущей красоты. Догадываюсь, что и он оказался достаточно пригож, когда освободился от одежды, особенно в сравнении с теми старыми хрычами, что проходили через ее спальню в последнее время. Я помню смех. Вначале только ее — нежный, словно журчащая вода, и искусно фальшивый, как стеклянный камушек, а потом они уже смеялись вместе, и смех их был свободный, искренний, скорее грудной, чем горловой. Должен признать, она ублажала его очень изящно. И пожалуй, проделывая это, она заодно ублажала самое себя. Поразительно, до же чего часто куртизанки влюбляются в саму мечту о любви, желая испытать наконец ту дрожь, ту новизну чувств, которую они столько раз разыгрывали перед мужчинами. И мне кажется, что чем благополучнее они до этого жили, тем сильнее опасность. Когда жизнь становится слишком удобной, то уже нечего бояться, не за что бороться, а это, в свой черед, означает, что не к чему стремиться. А потому, как ни странно, человек начинает чаще задумываться о смерти и изобретать средства отвратить ее приход, чаще испытывать жажду каких-то необычных чувств, которые окажутся сильнее самой смерти.
Необычные чувства. Они облекаются в разные личины. Например, в личину страха. Для каждого человека, боящегося воды, понтоны, устроенные над каналами, таят особый ужас. Когда стоишь там, держаться не за что, а воды канала жадно лижут доски. Толстосумы — а я сегодня вознамерился к ним примкнуть — могут покупать места на сиденьях, привязанных веревками к палубе. И все же мой страх — ничто по сравнению с тем, что должны переживать люди на мосту, ведь там нет никаких ограждений, просто обрыв с обеих сторон, а внизу — холодная вода. Там собралось уже, наверное, около сотни безумцев, и еще столько же набилось на ступени сбоку, все они вопят и напирают друг на друга. Те, что оказались посередине, не могут двинуться дальше, иначе как сбивая с ног и топча своих противников или сбрасывая их в воду. Условия сражения просты: одна сторона должна оттеснить другую назад и занять мост. Кое-кто размахивает оружием — длинными палками с заточенными концами, но из-за тесноты они даже не могут замахнуться как следует, и потому остается лишь пускать в ход кулаки. Многие борцы полуголые, некоторые уже окровавлены. Всякий раз, как кто-нибудь сваливается с края и шумно плюхается в воду, толпа зрителей издает громкий вопль, и битва становится еще жарче. Рабочие Арсенала все еще горды прошлой победой, к тому же они на своей территории, и сейчас их сторонники среди зевак орут громче. Однако нападающие, банда Николотти из Дорсодуро, это рыбаки, которые ходят на лодках по Адриатике, они, как никто, умеют держаться на ногах во время морской качки, вытягивая из пучины тонны тяжелой рыбы, и сегодня их пыл питается надеждой отомстить за недавнее поражение.
Фоскари еще незрел, но у него есть качества, которые наверняка привлекают мою госпожу. Его переполняет жажда жизни, и он ничуть не стыдится своей страсти. Природа наградила его приятным нравом, отчего его любезности должны казаться ей еще более свежими, а его щенячье вожделение — менее порочным. А что происходит у них в постели! Что ж, я так долго слушал долетавшие из спальни госпожи стоны, что могу составить суждение уже по одним этим звукам. Однако всякому, кто был когда-то юным, известно: самая большая беда любви — в том, что тело чувствует сильнее всего тогда, когда оно меньше всего знает. Передо мной вновь встает картина — пара, прильнувшая друг к другу в крепком объятии, в ночной тиши. Боже мой, сколько людей охотно отдали бы год своей жизни, лишь бы обрести его выносливость и ее опыт, сплавленные воедино! Однако горячка — это не только веселое возбуждение, но и безумие, а огонь не только согревает, но и уничтожает все вокруг. В конце концов, останется лишь пепел, и ее имя пострадает сильнее, чем его, потому что подобные связи становятся пищей досужих пересудов, и все будут с нетерпением ожидать развязки: когда же знаменитая куртизанка упадет замертво на меч собственного желания. А что станет с ним? Да, он очень мил сейчас, но он богат и молод, и в голове у него ветер — любовные стишки да яркие краски собственной весны. Даю ему полгода, и этот юный цвет начнет увядать. Он научится смотреть на жизнь теми же глазами, что и все остальные, ибо побеждает не истина, а хитрость, и моя госпожа всего лишь очередной товар, к которому ему открывают доступ знатное происхождение и толстый кошелек родителей. Так уж устроен мир, и все это я уже видел прежде. Фьямметта — тоже. Вот почему меня так печалит ее падение.
